Исай Рахтанов. Ивантер в «Пионере», Ивантер вне «Пионера»

Рахтанов И. Ивантер в «Пионере», Ивантер вне «Пионера» // Рахтанов И. Рассказы по памяти. – М.: Дет. лит-ра, 1971. - Стр. 181 - 194.

Об И.И.Халтурине – на стр.181, 183-185, 190, 193.


стр. 181


У каждого свой вкус,
своя манера,
но каждый, кто безус,
читает «Пионера»

Надпись на редакционном конверте


Сейчас, познакомившись с ним ближе, чем при жизни, прочитав его письма к жене и дочери, я смею утверждать, что никто из знавшихся с редактором коротко, на самом деле не знал его достаточно, не предполагал в нем главного, основного.

Кажется, Жорж Роденбах написал, что «пока художник жив, он напоминает здание в строительных лесах, за которыми не видно фасада, но вот он умирает, леса падают, и фасад обнажается».

Не скор, совсем не скор путь художника к себе, к раскрытию самого себя, не быстро, даже и после смерти, «падают леса и обнажается фасад».

Все знавшие Ивантера, сталкивавшиеся с ним — и Гайдар, и Пришвин, и Паустовский, и Халтурин,— все, все считали, что он замечательный, непревзойденный редактор.

И это была правда.

При нем расцвел журнал «Пионер», он дал ему направление, определил его формат, толщину и стиль, составил коллектив редакции, считающий себя до сих пор его учениками.

Но не это, вернее, не только это оказалось главным, основным делом его жизни.

Я перечитал недавно комплект «Пионера», начиная с того номера, с которого его начал редактировать Бениамин Абрамович Ивантер.

Я хорошо знаю это время, потому что был членом редколлегии доивантеровского «Пионера».

стр. 182

Тогда его возглавляла Елена Владимировна Куйбышева — сестра Валериана Владимировича, автор написанной впоследствии прекрасной книги воспоминаний о детских годах и юношестве брата. При нас журнал издавался словно бы для несуществующей пионерской парикмахерской, его следовало проглядывать рассеянным взглядом перед вызовом к мастеру, он состоял из плохих картинок и больших фотографий, для воспроизведения которых не имелось ни соответствующей бумаги, ни соответствующих полиграфических возможностей. Материала для чтения в нем почти не было. Крупноформатный, переполненный цифрами, он лежал вне читательских интересов.

И вот тут в редакции появился приехавший из Шатуры Ивантер.

Он сказал:
— «Пионер» должен стать журналом для внимательного чтения — меньше цифр, больше живой жизни, уменьшим формат, за счет этого увеличим количество страниц, будем печатать рисунки только хороших художников, пусть в журнале работают настоящие писатели. Это ничего, что у Бориса Степановича Житкова колючий, неуживчивый характер, но зато никто лучше Житкова не умеет рассказывать ребятам о том, что их интересует, пожалуй, больше всего о технике. ..

И вот Житков приглашается из Ленинграда.

Совершается поездка в Загорск. Там, под сенью святого Сергия Радонежского, целый заповедник писателей — Пришвин, Сергей Григорьев, Алексей Кожевников! И ко всем им, таким непохожим друг на друга, умеет найти нужное слово он, редактор «Пионера» Ивантер, заинтересованный в том, чтобы добротный литературный материал побыстрее появился на страницах его журнала.

Конечно, здесь многое было в личном обаянии.

Мальчишеские веснушки густо покрывали его так и не успевшее не только постареть, но и повзрослеть, почти детское лицо. Редко кто звал его по имени и отчеству, чуть ли не для всех он оставался Бобом, может быть, потому, что в молодости сам придумал для себя псевдоним — «Боб Бобкинс».

стр. 183

Улыбка часто посещала его лицо и надолго задерживалась там, чудесно преображая каждую черту, делая ее еще более привлекательной. Его любили и близкие и далекие, среди которых было немало проницательных, вовсе не прекраснодушных, отлично чувствующих малейшую фальшь, но ее-то и не было здесь.

Он умел увлекаться сам и увлекать других.

Человек широких и разнообразных знаний и дарований, он подчинил их теперь процветанию своего журнала.

Я увидел его впервые в большой редакционной комнате Детского отдела издательства «Молодая гвардия» на Новой площади в Москве.

Тогда он еще не был прославленным редактором «Пионера», еще всё — и успехи и поражения, — всё-всё было впереди.

Мне запомнились его быстрые движения, веснушчатое лицо под курчавой шевелюрой, склад его пухлых губ, готовых в любую секунду собраться в улыбку.

В этой комнате по официальной своей ипостаси редактора он был рядовым работником, но фактически все тянулись к нему: ждали, что скажет он, что посоветует, какой «приговор» произнесет, а лет ему в то время было не больше двадцати, быть может, с небольшим хвостиком.

Не помню, кто познакомил нас, но отнесся он ко мне заинтересованно, возможно, что из-за рекламы, которую сделал мне в Москве Самуил Яковлевич Маршак, увлекавшийся моей первой повестью и работавший над ней вместе со мной со всем свойственным ему пылом.

Но, может быть, и не это, а всепронизывающая любознательность по отношению к каждому, кто так или иначе оказался в круговороте детского чтения.

Потом я вернулся в Ленинград и потерял Ивантера. Наше знакомство до поры оставалось шапочным и мимолетным.

Переехав в Москву, я на первые несколько дней остановился у Ивана Игнатьевича Халтурина, которого знал еще по Ленинграду, в его узенькой, полутемной комнатушке в Воротниковском переулке.

стр.184

Ивантера в городе не было. Он работал в Шатуре как трехтысячник.

Термин этот сегодня настолько забыт, что, вероятно, нуждается в пояснении. Осуществляя лозунг «лицом к деревне», Москва, столица, послала туда три тысячи своих наиболее выдержанных, стойких жителей, отправившихся в колхозы, на фабрики и заводы, чтобы проводить партийную и комсомольскую работу.

Одним из них и был Ивантер.

Он редактировал газету Шатурской электростанции. Там, как всегда, ему сопутствовала удача. Он вообще был общительный, веселый человек, умевший работать с полной отдачей.

Физиологи утверждают, что в обычном состоянии наше сердце функционирует с десятипроцентной нагрузкой. Девяносто же оставлены природой для повышенных скоростей.

Не знаю, сколько процентов оставалось в Шатуре у Ивантера, но, когда его вызвали в Москву и дали ему «Пионер», он вошел в редакцию с сильно бьющимся сердцем.

Печатался журнал два раза в месяц. Жизнь в редакции была напряженной, подчиняясь почти что газетному режиму, тут для самоанализа, казалось, не оставалось и пяти минут.

Но не таков Ивантер. Он находил в своем бюджете время и для размышлений.

Есть известный рассказ про знаменитого физика Резерфорда, спросившего у одного из своих сотрудников, работавшего в лаборатории с утра до позднего вечера: «Послушайте, милейший, а когда же вы думаете?»

Мысли Ивантера воплотились в первом же номере «Пионера», который он выпустил за своей подписью.

Как я уже говорил, журнал этот не походил на себя, издававшегося две недели назад, — он обновился, стал компактнее, в нем появились повести и рассказы— результат поездки редактора «на поклонение» в Загорск, появились рубрики и разделы.

Иван Игнатьевич Халтурин, один из основателей и первых редакторов первой в мире пионерской газеты «Ленинские искры», стал выступать в журнале загримированный

стр.185

под инженера Гидролюбова, с приклеенной бородой, в круглых очках, называвшихся тогда «американскими», с папиросой в зубах, с печатью задумчивости на челе.

Его выступление было напечатано в первом же ивантеровском номере.

Он будто бы прислал в редакцию письмо, переданное через племянника, пионера Юрку. Вот текст этого письма:

«Уважаемый редактор!

Моя фамилия Гидролюбов. Я инженер-гидравлик. Это значит — я занимаюсь водой («гидро»—по-гречески «вода»). И, конечно, всеми применениями воды в технике и в природе. Убежден, что это — самая интересная специальность... Но я отвлекся. Сейчас я в отпуску. Делать мне нечего, а сидеть без дела не могу. Поэтому предлагаю убедить ваших читателей, что вода — самое интересное вещество на свете, что с водой можно проделать массу занимательных опытов, что о воде можно загадывать неисчислимое количество загадок. Что... Одним словом, предлагаю себя в сотрудники журнала. Если согласны, напишите. Письмо передайте с подателем сего.

С тов. приветом инженер Гидролюбов».

Это была первая из затей, придуманных Ивантером. За ней последовал напечатанный через номер «Необыкновенный Тут-итам».

Редакция писала об этом:

«Дорогие читатели! Редакция просит извинения за то, что произошло на этой странице. Дело обстояло так. Мы попросили художника А. Каневского нарисовать для журнала таблицу гибридов, то есть выведенных людьми новых пород животных. Однако, заказав эту таблицу, мы не учли некоторых странностей характера этого талантливого художника. Вместо того чтобы нарисовать гибридов в соответствии с наукой, он понатаскал их невесть откуда и до сих пор утверждает, что они существуют на самом деле, хотя это ни с чем не сообразно. Если вы догадались, что крокотух (сгосоtuch) — это полукрокодил-полупетух, то относительно, например, Тут-итама мы ничего сказать не можем. Нам это животное совершенно неизвестно. По техническим

стр. 186

причинам мы вынуждены напечатать рисунки в этом номере. Советуем ребятам не обращать на них внимания, а по возможности совсем не смотреть их. Для того чтобы не впасть в заблуждение относительно гибридов, советуем вам прочитать очерк Г. Замчалова о настоящих гибридах на стр. 14. Там уж все верно. Ручаемся».

Так заговорил «Пионер», словно струя свежего, живительного ленинградского воздуха, вырвавшись из дома Зингера на Невском проспекте, из напоенных большой шуткой стен «Ежа» и «Чижа», добежала до Москвы и обосновалась в первом этаже «Лоскутной гостиницы», где квартировала редакция прежде неулыбчивого журнала.

Ивантер объявил войну — и самую беспощадную войну — скуке. «Тут-итам» превратился в главного его помощника, вырос в персонажа столь же постоянного, как и созданный Николаем Макаровичем Олейниковым на страницах ленинградского «Ежа» Макар Свирепый.

Уже в следующем номере после своего возникновения он бежал из редакции в живую жизнь, и начались его удивительные похождения. Описанием их на первых порах занялся молодой, очень озорной, не обремененный ни званиями, ни чинами, еще далеко не членкор Академии педагогических наук, не руководитель семинара по прозе в Литературном институте имени Горького Лев Кассиль.

В декабре того же тридцать третьего года Тут-итам впервые вылез на обложку. Он был представлен на фоне школьного коридора с книжкой журнала в уморительном длинном клюве. Кругом его обступили пионеры в красных галстуках.

Номер был специальный, школьный, журнал поворачивался лицом к своему читателю.

Редактор продолжал начатые преобразования. Появился «доктор Звеньевой», отвечавший на пионерские вопросы. Он был в белом медицинском халате, со стетоскопом в руках.

Его роль исполнял Николай Осипович Шамет, великий диагностик по части всего, что касалось собственно пионерской атрибутики. Уж он-то знал, как от одной

стр. 187

спички в ненастную погоду разжечь костер, как ориентироваться в лесу даже без примитивного школьного компаса.

Это был идеальный мальчик в его лучшем воплощении!

Удивительно умел подбирать нужных людей Ивантер. Каждый оказывался на месте и выполнял заданное ему лучшим образом.

Громкую славу приобрела так называемая вторая половина журнала, то есть не литературная его часть-стихи и проза, а редакционные мелочи, «пель-мель», выражаясь профессиональным языком. Они всегда были интересны, рассказывали о новом и необыкновенном.

И все же не о таком издании думал его редактор.

В его мечтах был толстый журнал. Да, да, толстый журнал для читателей среднего и старшего возраста, когда чтение идет на километры и чем толще книга, тем она лучше: журнал-товарищ, журнал-друг, собеседник и советчик...

Не тонкий двухнедельный, а толстый ежемесячник, чтобы рука чувствовала приятную тяжесть от количества взятых страниц, чтобы просторно было и прозе и стихам, ребусам и головоломкам.

Два года ушло на разные хлопоты, и вот наступает январь 1936 года. Первый номер журнала. Толстого. Сто двадцать восемь страниц. Восемь печатных листов. Семьдесят тысяч экземпляров. На обложке пионер в красном галстуке, в белой рубашке с отложным воротничком. Это портрет маслом кисти художника Пименова.

Замечу в скобках, что оригинал его до сих пор висит в кабинете Натальи Владимировны Ильиной, многолетнего бессменного редактора журнала, начавшего работать в нем еще при Ивантере и продолжающего сегодня его традиции.

Ежемесячный — какое прекрасное полногласное слово! Ежемесячный детский журнал!

Первую толстую книжку открывает одна из лучших вещей Аркадия Гайдара — «Голубая чашка». Рисунки к ней сделал П. Митурич, чудный художник, умеющий проникнуть в самую суть повествования.

стр.188

Среди авторов: Маршак, Пришвин, Мария Ильинична Ульянова. Из молодых — Миша Лоскутов, участник каракумского автопробега, Сергей Михалков, только недавно приведший в детскую литературу ставшего уже знаменитым районного великана «дядю Степу».

Ивантер держит в руках сигнальный номер, вдыхает запах типографии, пленительный аромат, струящийся со страниц его толстого, да-да, черт возьми, именно толстого журнала!

Мечта осуществлена. Теперь остается только, как говорят моряки, «так держать».

Но не это главное дело его жизни.

Вспомните, не скор и очень не краток путь художника к самому себе, к раскрытию самого себя.

В редакционной работе, если она строится так, как надо, не бывает будней, серости. Раскройте сегодня подшивки журнала, и перед вами заискрится переливчатая лента выдумок, находок, веселых затей.

Конца им нет. Редакция молода, она творит свое дело впервые, пробуя, ища дорогу, но зная нужное направление, потому что за плечами всех этих талантов уже не малый опыт, да и возраст у них разный, и рядом с юным Лоскутовым работает, скажем, Рувим Исаевич Фраерман, автор многих книг, обладающий удивительным стилистическим спокойствием, воздействующим на читателя именно мудрой неторопливостью.

Разные страницы журнала отданы разным людям, но, несмотря на их различие, а может быть и благодаря ему, они сами собой объединяются в целое, подчиненное одной-единственной воле.

Редактор!

Как в Театре имени Мейерхольда, который Ивантер знал, так сказать, изнутри, из-за кулис, потому что по переезде из Харькова в Москву поступил учиться в Государственные режиссерские мастерские, руководимые Всеволодом Эмильевичем, в журнале все определяла одна личность, но этого и хотел редактор. Читаешь сегодня комплект и видишь, как все срежиссировано, распределены мизансцены, поданы реплики, выявлены и подчеркнуты ремарки.

стр. 189

Конечно, в подшивках, переплетенных в умиротворяющий коленкор, все сегодня гладко, спокойно — отшумело и ушло время. Где они, тридцатые годы? Но если взглянуть глазами редактора, окажется, что не существовало спокойствия, что каждая самая маленькая, вовсе незначительная заметка на журнальной полосе — крепость. И бралась она с бою.

Ой как не просто редактировать журнал! Даже детский. Даже такой сравнительно мирный.

Сейчас уже не восстановить, да и вряд ли это необходимо, маленькие и даже большие уколы, которые пришлось претерпеть Ивантеру, они остались в истории. Важнее другое. В редакции было живое ощущение успеха, а это всегда полезно, всегда окрыляет. Росла подписка, рос тираж. Наращивалось качество номеров: журнал читали не только дети, школьники и пионеры, не только безусые. Вполне серьезные тети и дяди открывали очередные выпуски и, как дети, начинали чтение со второй половины, с редакционных мелочей. Их интересовали затеи, все эти «Биоскопы или сообщения инж. Гидролюбова о вещах мелких и крупных, видимых и невидимых, отдаленных и близких, известных и неизвестных».

В списке сотрудников журнала числились ученые и писатели. Уже не приходилось совершать «паломничества» к святому Сергию Радонежскому, — печататься в «Пионере» стало так же почетно, как в настоящем взрослом толстом журнале. Теперь его подписывали: «Ответ. редактор Б. Ивантер, зам. редактора В. Фраерман, отв. секретарь В. Поддубная, худ. редактор М. Аскинази».

Академик Тарле прислал рукопись из Ленинграда, Виктор Шкловский писал о строительстве Беломорско-Балтийского канала, профессор Эйхенбаум рассказывал о Лермонтове, напечатал очерк о Париже Бабель.

Создавалось впечатление, что всем этим большим людям вдруг захотелось поделиться мыслями и знаниями с маленькими читателями. Конечно, впечатление это обманчиво. Вовсе не вдруг пришли они к страницам ежемесячного детского журнала.

И все же не это было главным делом Ивантера.

стр. 190

Начнем сейчас вторую главу. Начнем ее неожиданно.

Лишь освободившись от журнала, Ивантер вплотную подошел к тому, к чему предназначала его природа.

В 1956 году в издательстве «Советский писатель» с предисловием Льва Кассиля «Верный сын большого времени», с эпиграфом к этому предисловию из Маяковского: «Революцией мобилизованный и призванный...», вышел посмертный сборник рассказов и очерков писателя Б. Ивантера «Четыре товарища». Он состоит из «Рассказов довоенных лет», из «Фронтовых писем жене и дочери».

Нельзя сказать, чтобы он был продолжением детского журнала. Даже больше. Ивантер, всю жизнь работавший для детей, выступил в своей книге с вещами для взрослых.

В предисловии к другой его книге друг Ивантера Иван Игнатьевич Халтурин писал: «Вместо писательского стола, на котором обычно скапливались чужие рукописи, Ивантер засел за свой собственный письменный стол, где перед ним лежали листы чистой бумаги. Переход этот для него был не прост и не легок. Вместо того чтобы учить писать других, надо было самому учиться писать. Он был уже автором нескольких публицистических и очерковых книг, но теперь ему хотелось писать рассказы и повести - художественную прозу»
.
Перед этим Халтурин говорит, что «это пришла зрелость».

Мне ясно другое - художник, до поры затаившийся в редакторе, распрямил наконец плечи и, отбросив младенческую скорлупу, подошел к «листам чистой бумаги».

Повесть «Моя знакомая», перепечатанная в последнем сборнике, безусловно самое совершенное творение писателя Б. Ивантера. Детям до шестнадцати лет, то есть тем, для кого издается журнал «Пионер», читать ее не рекомендуется. Она для взрослых.

Ивантер, должно быть, сознательно или, лучше сказать, обдуманно отделил себя редактора - тот был детский -

стр.191

от себя художника - этот взрослый. Подойдя к «листам чистой бумаги», он решительно освобождался от навыков прежнего.

То лето он проводил на Украине, в селе Трактомирове, неподалеку от Переяславля, в местах русской исторической доблести. Для него это были декорации детства и юности, родные перелески и овраги, крутые берега, белые мазанки за тыном с вишневыми садочками и обязательными красными цветами мальвы.

Он вслушивался в южнорусский говор своей квартирной хозяйки, и в его воображении обрастал плотью образ, намеченный еще в Москве. Вот она, простая украинская женщина, замученная своей тяжелой "долью", вот ее Галя, дочка, вот муж, ушедший из села рулевым на пароход и целый год не бывавший дома. Тут ее беспокойство, ее трагедия.

Как пленительно увидеть в жизни то, что лишь смутно, будто за стеной тумана, рисовалась в мыслях!

Хозяйка говорила точно так, как слышал он свою Антонину, как переносил ее «листы чистой бумаги».

«Такой вин у мене козак, нияк дома не сыдыт. Не нравится ему. Писав, что в отпуск приде на мисяц. Так ни дождусь нияк».

Слова были точные, интонация верная. В Москве он никогда не добился бы этого, а здесь - здесь его окружила стихия подлинной народной речи, столь необходимой для создания правды.

Через несколько лет в письме к жене с фронта, перечтя случайно подвернувшиеся ему «Севастопольские рассказы» Толстого, он пишет:
«Ни рисовки, ни выдумки, ни преувеличения - одна правда».

Вот его теперешняя поэтика, его кредо. Это принципиально отлично от того, чем он занимался как редактор детского журнала, где что ни страница, то выдумка, а часто и преувеличение.

Правда... В основе повести «Моя знакомая» - семейный конфликт. Вернее, два семейных конфликта. У Галины Викентьевны, московской журналистки, и у квартирной хозяйки Антонины, муж которой «нияк дома не сыдыт».

По ходу повествования они сплетаются в судьбе маленькой

стр.192

Гали, настоящей героини вещи. Осиротев, она обретает новую маму в лице на похожей на крестьянку московской тетеньки, увозящей ее из деревни в столицу вопреки воле своего мужа, мечтающей о продолжении спокойной, тихой жизни вдвоем.

Девочка вносит в московскую квартиру столько своего, что отношения между супругами резко меняются, и они, на первых страницах влюбленные в друг друга, на последних расходятся, чтобы начать другое бытие, каждый сообразно с новым знанием, полученным в результате возникшей ситуации.

Как видим, столкновение сугубо психологическое. Подчеркнуто оно строем фразы, выделением деталей, пейзажем, всеми приемами реализма.

Маленькая Галя здесь нечто вроде индикатора, выявляющего правду отношений между супругами. Очень точные слова нашел Ивантер в последнем диалоге:

- «Спасибо...- сказал он иронически. - Но ведь это ты...- он все еще не допускал мысли, что она не притворяется, - ты во всем виновата.
- Может быть. Но теперь это все равно...
- Почему все равно? Что за дикое бабье упрямство!
- Это не упрямство, - она помедлила. - Я просто не люблю тебя больше.
Она сказала это устало, спокойно, без всякой аффектации. Он испугался.
- Я не хотела тебе сегодня говорить, но все равно сказала бы завтра. Да уж лучше сразу. Жить с тобой мы больше не будем, поэтому лучше сказать сразу все слова и уже больше к этому не возвращаться. Я теперь смотрю на тебя и не могу вспомнить, кого я любила. Помню, что была любовь и был человек, которого я любила, а лицо вспомнить не могу. Никак не могу вспомнить. Должно быть это началось не сейчас, мне трудно разобраться в этом. Сначала ты был старше меня и, мне казалось, умнее, что ты все лучше знаешь, что главное - это спокойная жизнь, и то, что можно жить друг с другом без помехи, и ты даже хотел, чтобы я не работала нигде. А потом я стала старше тебя и умнее и вижу, что это спокойствие, которое ты так охранял, ничего не стоит без того беспокойства,

стр.193

которого ты так боялся. Это просто не жизнь, так же как нельзя жить, ничего не делая, хотя это было бы очень спокойно. Ты, может быть, опять скажешь, что мы жили друг для друга, а это все равно, что жить для самих себя. Это и бессмысленно, и, ты извини меня, даже как-то нечестно, что-ли. Иногда я играла в то, что ты и есть мой ребенок, и думала, что буду счастлива, но это была только игра, а играть всю жизнь нельзя. Тогда я достала себе ребенка, ты захотел его отнять, а потом я вдруг потеряла твое лицо. Мне самой даже показалось странно: любила, любила - и вдруг не люблю».

Речь эту произносит не одна только Галина Викентьевна. Вместе с ней говорит сам автор. Это одно из заветных его высказываний. Более откровенно и остро он размышлял разве что только в письмах с фронта к жене и дочери. О них написал в предисловии к его книге инженер Гидролюбов по «Пионеру», обаятельный человек, умница и всезнайка, недавно умерший Иван Игнатьевич Халтурин.

Не могу не рассказать о его болезни и смерти.

Долго и мучительно продолжалась она. У него отнялась речь. Возвратить ее не могло даже знаменитое японское патентованное лекарство, которое правдами и неправдами добывали для него через туристов и командированных в Токио. Девять месяцев лежал он в Неврологическом институте без движения, и на парализованном лице его светились умом живые, все сознающие глаза. По их выражению окружающие читали, чего он хочет и что ему надо.

Однажды - кажется, это случилось на пятый или шестой месяц пребывания в институте - доктор, лечивший его, случайно обронил пушкинскую строку:

- Я помню чудное мгновенье...

- Передо мной явилась ты... - продолжил молчавший больной.

Больше никто не слыхал его голоса, последние его слова были пушкинские. Видимо, тут сработала механическая память.

Как и Ивантер, он любил поэзию, как и Ивантер, относился к тому поколению, которое научилось редактировать прежде, чем научилось писать. И у него на

стр.194

письменном столе «скапливались чужие рукописи», но подойти к своим «чистым листам» он так и не сумел.

Продолжим поэтому рассказ о том, кому это хотя бы в малой степени удалось.

Впервые «Моя знакомая» была напечатана в «Московском альманахе» в 1941 году. Совсем, совсем мало времени оставалось писателю Ивантеру для жизни и творчества, но, к счастью, он этого не знал. Он работал над повестью «Четыре товарища» о детстве в гражданскую войну на Украине, над рассказами. Ему хотелось писать, длительно сдерживаемая страсть, прорвавшись наружу, уже не могла успокоиться. Она крепла от вещи к вещи.

Я не стану пересказывать здесь произведения Ивантера. Они изданы все, и не один раз. Нет большого труда взять их в библиотеке и прочесть.

Хорошая книга нуждается прежде всего в том, чтобы ее прочитали. За это она платит наслаждением, которое при этом получает читатель.

Итак, читайте Ивантера...

На войне он проработал полтора года, был писателем дивизионной газеты «Врага на штык». Существовала в номенклатуре Главного политического управления армии и такая штатная единица – «писатель газеты».

«У меня сейчас, - писал он в письме к жене, оказавшемся последним, - как будто источник раскрылся. На что ни посмотрю, о том могу писать. Раньше этого не было. Так, как-то за каждой пепельницей могу открывать людей и события».

Слова о пепельнице известны русской литературе. Они принадлежат Антону Павловичу Чехову.

За два дня до гибели у Ивантера было чеховское ощущение жизни и мастерства.

«Работа стала напряженной, - заканчивает он письмо к жене, - это, конечно, все».

И если уж продолжать аналогию, можно сказать, что эпопея «Пионера» была для Ивантера тем, чем для Чехова Антоша Чехонте, и настоящим, основным делом его жизни оказался сборник «Четыре товарища», изданный посмертно и лежащий сейчас передо мной.

Добавить отзыв

Ваше имя:
Ваш email:
Ваш отзыв:

Введите число, изображенное на картинке:

• Добрый день, Татьяна Глебовна ! Уви...
• 
  Здравствуйте, уважаемая Татьяна Глеб...
• 
  правильная ссылка на архив с формуля...
• 
  Кто из Веналейнов играл в шахматы? В...
• 
  Это сын Любови Гирбасовой. Внук Тать...
• 
  Добрый вечер! А Казахстанские Гирба...
• 
  Мой прапрадед Лев Людвигович Делакур...
• 
  Здравствуйте! А почему второе семейс...
• 
  Здравствуйте!...
• 
  Спасибо. Узнала много нового. Занима...
• 
  Уважаемая Татьяна Глебовна, скажите ...
• 
  СПАСИБО Огромное Эльтекова Анна Гео...
• 
  Не единственное. Возможно где-то ест...
• 
  Получается, это единственное фото Ан...
• 
  Внимательный читатель сообщил мне, ч...