Главная
Новости
Ссылки
Гостевая книга
Контакты
Семейная мозаика

И.Н.Нюберг: ШКОЛА и ЖИЗНЬ

Разоблачение педологов происходило как раз, когда я была в первом классе, и учительница Вера Александровна мне впрямую говорила, что я безнадежно испорчена маминой педологией. Она сумела меня убедить, что, с точки зрения умного человека, я посредственная ученица и посредственный человек. И все мои попытки самоутверждения рано начали сводиться к дракам, терпению и презрению к боли. Остальные добродетели меня волновали мало, вероятно, прежде всего потому, что казались совершенно недоступными для меня. Я не любила читать, невероятно безграмотно писала. С ранних лет, с четырех, а потом, в Обнинском – в пять лет, я плохо засыпала, и придумывала разные фантастические истории. Не сказку и не быль – а невероятные приключения моих любимых героев. Придумывать мне было интереснее, чем читать. Меня пробовали учить музыке и французскому языку, но никто никогда не интересовался, как я понимаю учительницу, готовлю ли я уроки.

Вероятно с Сашей я поступала так же как поступали со мной, я тогда еще не понимала, не догадывалась, что может быть иначе, не отдавала себе полного отчета, к чему меня привело неумение учиться сколько-нибудь систематически. С Машей и Галей я уже пыталась изменить свое отношение, но мне было очень трудно, я сама училась между прочим, меня не контролировали и я не умела контролировать. В последнюю минуту перед уроком меня охватывал жгучий стыд и сознание собственной несостоятельности, я кое-как что-то делала, а после урока спешила забыть ощущение позора.

Пишу вроде бы правду, но на самом деле осознала это очень поздно. Когда не могла решить задачу (что бывало крайне редко) или делала много ошибок (что было очень часто) или с ужасом ждала, что меня вызовут к доске читать - все эти невзгоды относила за счет своей патологической неспособности научиться чему-либо. Естествознание, историю, географию, а дальше – физику, химию, математику я вообще никогда не учила дома. Мне хватало рассказа учителя. А письменные задания делала на перемене, на классном собрании или между другими делами. В результате так сложилось, что я знала неизвестно что, неизвестно когда и как узнанное, а учиться не умела совсем. Это не мешало мне учиться с каждым годом лучше. Особенное облегчение наступило, когда я после Веры Александровны, учительницы в начальной школе, перешла в 5-й класс ко многим учителям.

До известной степени я не садилась читать и вообще учиться, потому что на меня подспудно давило сознание, что предки мои не сеяли хлеб, не били молотком по наковальне, и вообще жили за счет чужого труда. Это часто повторяли не только в школе, но и дома, и бабушка и папа. Они говорили, что враждебность к интеллигенции оправдана, что для измученного нуждой и несправедливостью народа интеллигенция – тот же буржуй, только еще более непонятный. «Буржуй»-капиталист, «буржуй»-помещик по крайней мере стремится богато жить, стремится к власти над людьми, это понятно каждому. А интеллигенты ни черта не делают, живут за чужой счет, а ради чего – непонятно. Бабушка и папа считали своим долгом просвещать, учить, обогащать, искать пути реабилитации интеллигенции. Само же отношение к интеллигенции считали исторически оправданным.

Я понимала все по-своему: интеллигентом быть стыдно. Для папы с бабушкой я в какой-то мере находила оправдание в их демократичности и умении делать черную работу. Их основные занятия казались мне правомерными, хотя и «не имеющими прямого выхода». Кроме того, в начальной школе учительница меня не любила. Может быть, потому, что я пошла в школу, где работала мама. А мама была педологом. А педология тогда уже была разоблачена и осуждена. Разоблачение педологов происходило как раз, когда я была в первом классе, и учительница Вера Александровна мне впрямую говорила, что я безнадежно испорчена маминой педологией.

Мама вскоре перешла работать в РОНО и потом - в кино. А уже перед самой войной она работала в Наркомпросе, в фильмотеке учебных фильмов. Все это еще и еще укрепляло меня в убеждении, что я не такая, как надо. То, что всем ясно и понятно - я никак не в состоянии понять, и так далее. Я это чувствовала очень долго. И только в четвертом классе, когда начались предметные учителя, я с удивлением услышала от нашего математика, кстати мужа Веры Александровны, первой моей учительницы, - что у меня есть математические способности. Но я все же уверена была, что права она, а он ошибается насчет меня. И уж совсем было неожиданно, когда в пятом, кажется, классе, наша лучшая ученица, самая умная, страшно аристократичная девочка нашего класса, Катя Добрынина, посмотрела мою руку - она тогда увлеклась хиромантией – и сказала:
- А вы знаете, что в нашем классе самая гениальная - это Ия Нюберг!
- Почему?
- Ну а как же! Посмотрите - у нее самая длинная и ярко выраженная линия ума, во вторых, какая-то особенная линия жизни, и наконец, такие-то звезды на таких-то буграх!

Я все это считала абсолютной чушью, но было оно неожиданно и очень приятно. Кто был в восторге - это Феля, Феликс Шергородский. У нас с первого класса учились близнецы Феля и Виля Шергородские. Их воспитывал папа, потому что их мама умерла родами. Когда мальчики пришли в школу - они знали только папу и без него вообще не разговаривали, не говорили ни слова. И вот Фелю посадили со мной на одну парту и всю жизнь мы просидели с ним за одной партой. Он был абсолютно грамотный - а я совершенно безграмотная. И он всю жизнь через плечо автоматически читал, что я там пишу и поправлял мои ошибки, а на о, о на а, и на е и так далее. И поэтому в младших классах никто даже не догадывался, что я безграмотная. А я немножко помогала ему в арифметике. Такой получился у нас тандем. Учились мы вдвоем не блестяще, уроков домашних не делали, конечно. И вот, когда выяснилась моя "гениальность", Феля буквально цвел от радости. Он всегда радовался, когда кто-нибудь за что-нибудь меня хвалил.

Позже, в шестом уже классе, меня страшно поражало, что мальчишки, с которыми я всю жизнь дружила, вдруг ни с того ни с сего влюблялись в других девчонок. Мне это было абсолютно непонятно. Как? Мы дружили! Мы были в огонь и в воду вместе, а он вдруг начинает вздыхать по какой-то там Кате Добрыниной. У нее, видите ли, длинные косы и что-то там еще такое. Это так меня донимало, что я стала изливать свои недоумения Феле.

- Феля, ну скажи, как это возможно? Дружили, дрались вместе, пуд соли съели - и вдруг он вздыхает, записочки пишет. Без нас он может жить - а вот без нее - не может!! Мы шли с ним по набережной. Он молчал-молчал и вдруг говорит:
- Знаешь, Ия, у тебя глаза очень-очень красивые…
и замолк. Я была сражена. Добро бы он сказал, что я дерусь хорошо. А то - "глаза красивые", эка невидаль!

Мне часто многие люди задавали один и тот же вопрос:
- Ну, Ия, почему же ты так учишься?
- Не знаю. Учусь себе и учусь.
А все эти мои пролетарские подружки были круглыми отличницами. Начиная с шестого класса и я стала немножко лучше учиться.

Политический деятель
В это время у меня произошел какой-то всплеск популярности и авторитета. Меня выбрали председателем совета отряда, но там я мало была. И у меня возникло впечатление, что как политический деятель, я не очень-то представляю, что я должна делать. А потом я ушла в учком, и там я что-то, не помню что, делала. Меня все знали, я всех знала. Но я помню отчетливо только один случай, когда я выгоняла из пионеров одного мальчика. За ницшеанство.
Это было перед войной. Это был одноклассник моей подруги, Тани Правдиной, великолепный шахматист, сильно рыжий и кудрявый парень. Он занимался в шахматном кружке со Смысловым. И вот в шестом классе он стал всем говорить, что он - сторонник ницшеанства. Право сильного и так далее.

Я тогда была еще председателем совета отряда. Собрался у нас совет отряда. И решили, что не можем терпеть у себя в пионерах ницшеанца. Особенно ратовал за то, чтоб выгнать его из пионеров, Боря Альтшулер. Он был из детей политэмигрантов и недавно только пришел в нашу школу. На совете решили обвинительную речь поручить не Боре, а мне. Я должна была на пионерском сборе разоблачить несостоятельность учения Ницше и несовместимость его с нашими пионерскими идеалами.

Но поскольку я Ницше не читала - надо достать Ницше. По-русски достать его было невозможно, достали по-немецки. И вот Боря Альтшулер читал его по-немецки и "с листа" переводил на русский. Борина мама, Евгения Робертовна, сидела и смотрела на нас. Когда Боря затруднялся в переводе, она подсказывала. И с тех пор Борины родители меня очень зауважали. Они разговаривали со мной всерьез. Это были первые в моей жизни взрослые, которые разговаривали со мной всерьез. О политике, обо всем на свете. И я ходила к ним не просто играть с Борей - а именно разговаривать с ними.

Ну, а мальчика этого мы действительно выгнали из пионеров. Мы дискутировали на сборе, не просто так. Нашим пионерским идеалом было равенство-братство, а у Ницше – не равенство, не братство. У нас все было - коллективное, а у него индивидуальное, эгоистическое. По таким пунктам я и рубала. Нам казалось, что вот наше - это и есть правильное, так и должно быть. И всем казалось, что мы правы. Мы уже шли домой с этим мальчиком, и все еще продолжали нашу дискуссию. Он еще пытался как-то сохранить свою личность. А я, в лучших традициях, старалась уничтожить его до конца. И вот дойдя до угла, я решила окончательно доказать ему, что личность ничего не стоит. Прикинув, что я его сильнее, я на глазах у изумленной публики ему врезала. И доказала ему, что его личность - ничто.

И до, и после этого он еще очень долго рвался продолжать со мной философские дискуссии. Я это так и понимала, пока мои кузины, которые были старше меня лет на 5, не начали хихикать:
- Как же, философией он хочет заниматься. Да он просто влюбился! Вечно под окнами ходит!
Но мне он не нравился и мне вовсе не хотелось с ним вести ученые беседы. Казался таким хлюпиком-интеллигентом, а у меня в то время были другие идеалы.
Но надо сказать, что когда началась война, он, хоть и был младше меня на год, умудрился попасть в армию и, кажется, погиб.

Друзья довоенные
В школе перед войной у меня множество было друзей из самых разных кругов. Полшколы было знакомых, в классе были довольно близкие друзья, были волейбольные друзья, и кроме того - театральные. Это через дом пионеров, где я очень недолго была в театральном кружке. Там была удивительная девочка, Вика Вальднер. Мы ставили Тома Сойера, я играла Бекки Течер, она - одну из подружек. Завадский собирался ее взять, но на роли мальчиков и девочек, потому что она была очень маленького роста. А для нее это было трагедией. Она говорила:
- Неужели он видит только мой рост, а не видит, что я - человек совсем другого плана?

Она была мне очень близкой подругой, в 6 и 7 классе. Я очень много получила от этой дружбы, и я ее потеряла. Видимо отчасти потому, что она была невероятно яркая, и меня это как-то ранило. И я поступила с ней очень нехорошо. Она, человек глубокий, интересный. А я, находясь в каком-то пролетарски-залихватском состоянии, после завода и всего прочего - я над ней посмеялась. Довольно грубо. И именно - по поводу ее тонкости.
Я потом позвонила ее маме и та, очень мягко и не осуждая меня в открытую, сказала:
- Ты знаешь, Вика заболела. Она попала в психушку. Она очень переживала то, что ты ей сказала.
У меня перехватило дух. И я поняла, что у меня есть такое ужасное свойство - умение бить наотмашь и насмерть. Инстинктивно. С ощущением, что меня-то ничем не проймешь. Вот так Горький писал Леониду Андрееву. Я из-за этого не люблю Горького. Я поняла, что и я оказалась вот такого же, ленинско-сталинского воспитания. Мне кажется, что и у Маши осталось это, хоть и в гораздо меньшей степени.

<< Елизавета Михайловна Спиридонова: ИЗ НЕЗАБЫТЫХ ДЕВИЧЬИХ СНОВТ.Г.Раутиан: ПАПИНА ЖИЗНЬ В НАУКЕ>>

Добавить отзыв

Ваше имя:
Ваш email:
Ваш отзыв:
Введите число, изображенное на картинке:
Все отзывы

Последние отзывы:
Фотогалерея
(c) 2008-2012. Контактная информация