Главная
Новости
Ссылки
Гостевая книга
Контакты
Семейная мозаика

Глеб Ник. ЖИЗНЕОПИСАНИЕ

Глеб Николаевич Раутиан

ЖИЗНЕОПИСАНИЕ

От редакции:
Нижеследующее жизнеописание написано Глебом Николаевичем в 1932 году и содержит много личных жизненных впечатлений о бурной эпохе, на которую пришлась его молодость. Печатается с немногочисленными уточнениями: добавлены некоторые имена, даты, а также обстоятельства, взятые из других его автобиографических текстов.


О моих родителях

Pодился я 31 июля 1889 годы в семье уездного судейского следователя, первым ребенком. Отец мой, Николай Андреевич Раутиан был самым одаренным в семье моего деда. Андерса Раутиана, выходца из Финляндии, гравера, и единственным, кому мой дед смог дать высшее образование. Уже мой отец помог получить высшее образование своему младшему брату <видимо, Ивану. ТГР>, так как дед мой в это время уже умер. Я не знал его лично.

Дед был лютеранином. Он плохо говорил по-русски, был пропитан идеей автономизма Финляндии и недоброжелательноством к власти. Отчасти этим влиянием, отчасти врожденным складом мышления надо объяснить критическую, часто насмешливую установку отца ко всем темным сторонам своего времени, его политическое свободомыслие, атеизм, культ прогресса, западничество и отсутствие шовинизма.

Мать, Мария Александровна Сафьянщикова происходит из зажиточного купечества, недавно выдвинувшегося из крестьянства. Её с детства тянуло прочь из тяжелого патриархального быта, но не хватало смелости, кругозора, какой-либо поддержки среди окружающих. Дело ограничивалось семейным бунтарством. В моем отце она увидела человека, сулившего своим умом, независимым и насмешливым, открыть ей пути в другой, неясно ощущаемый, но влекущий мир интеллектуальной жизни.

Горячо и искренне верующая, без капли ханжества и склонности к обрядности, она переняла свободомыслие и критицизм моего отца, слив всё это вместе в некий неконфессиальный монотеизм, усердно насаждала его в нас, детях, своим усердием вызывая обратный эффект. Отец подогревал его своими насмешками над религиозной обрядностью и научными нонсенсами, над отсталостью религиозного мировоззрения.

Семья выросла до четырех детей. В 1896 году переехали из Риги в Петербург. И там и тут отец слыл за хорошего работника, всегда был завален делами, но по службе не продвигался отчасти из-за отсутствия протекции, как "разночинец", выходец из иной среды, отчасти вследствие независимости и колкости своего склада ума.
Мать получила в приданое капитал, на который был куплен у какой-то отдаленной родственницы небольшой дом на Васильевском острове, который давал доход, удваивавший заработок отца.

Отец умер в 1906 году, от мучительной болезни - саркомы спинного мозга, вызвавшей паралич ног и медленное сгорание всего организма. Чтобы содержать семью, мать решила вместо ветхого домишки построить на его месте доходный дом. Ведя со свойственным ей жаром борьбу с подрядчиком, скрутившим ее своими условиями, она добилась от него высокого качества работ. С помощью залогов, перезалогов и т.п. операций шестиэтажный дом был построен за шесть месяцев и стоит по сей день. Но доходы, увы, не возросли, так как в душевном складе матери не было черт практицизма, расчетливости и социальной хищности.Управляя домом, она предпочитала уступать в экономической борьбе. Закладывала, а порой и продавала какую-нибудь фамильную брошку, чтобы купить для дома дрова и т.д.

Юность

Учился я в 3-ем реальном училище на Греческом проспекте. Учился очень хорошо, Меня влекло естествознание: в равной степени физика и биология, наряду с философией.

Взрыв 1905 застал меня в старших классах. Воспринявший либерализм и атеистические воззрения от отца, влечение к неизвестному - матери, я откликнулся всем существом на сдвиги социальных пластов. Школа бродила, а мы, группа наиболее развитых и подготовленных школьников, были авангардом. Бабков, Борин, Потапов, Бенкен и я вошли в состав образовавшегося совета ученических депутатов, который вошел в контакт с левыми учителями: Яцимирским, Боргманом, и с «дедушкой» Андрушкевичем, участником польского восcтания.

Мы начали борьбу, предъявив требования к дирекции: свобода сходок и собраний, курения, доступа в публичную библиотеку, продажи булок в здании школы, созыва родительских собраний, введения ученических депутатов в педсовет и, наконец, удаления ненавистного директора Гефтмана, взрослого крестника императрицы Марии Федоровны.

Наступившая вскоре реакция зажала наше движение и постепенно завоеванные свободы одна за другой отымались. Наша передовая группа через Потапова вошла в связь с революционными кругами: марксистскими и, в частности, большевистскими. Мы собирались у Потапова, к которому приходил знакомый медик-пропагандист. Читали брошюры, революционную литературу. Помню напечатанную на папиросной бумаге “Искру”. Мы составили солидную библиотеку, читали доклады. Нелегальные сходки на частных квартирах, в Лесном и Политехническом институтах, митинги в аудиториях и актовом зале университета, на которые мы ходили, выломав значки на фуражках, “чтобы шпики не записали,” уличные демонстрации и разгоны, переписка от руки воззваний печатными буквами, наконец, агитация по квартирам при выборах в Думу, захватили, как нахлынувшая волна, как новый, раскрывшийся как раз в переломном возрасте мир.

Потапов взялся за “Капитал", но мне претили абстрактные экономические категории как некоторая абракадабра. Я ограничился тем, что проникся симпатией к социализму в общей форме, скорее интуитивно, чем с полным сознанием схватил сущность экономического материализма и мотивированность марксизма в сравнении с утопичностью и левой фразой эсерства.

Надо сказать, что во мне сохранилось много ребячества. Я наблюдал эту новую действительность как бы через стекло, не подымаясь над ней кругозором. И несравненно более зрелые товарищи - Потапов, Оборин, темпераментный Бобков - держали меня в стороне от активной "политики", несмотря на мои просьбы ввести меня к "экономистам", как условно называли тогда марксистов на эзоповом языке публицистики. Наступила реакция - и все мы пошли учиться, за исключением Оборина, ставшего профессиональным революционером и ушедшего вскоре в подполье.

Окончив реальное училище в 1906 году, в год смерти отца, я поступил в С.Петербургский Университет, сначала на отделение химии, а с января 1907 г перешел на отделение физики.
Студентом я давал уроки, чтобы облегчить существование матери, оставшейся с тремя детьми на руках, но зарабатывал немного, только на книги и одежду.

Окончил Университет в 1912 году, задержавшись на два года из-за дипломной работы ("Томсон-эффект в мягком железе"), которую предложил мне руководитель кафедры сообразно последней прочитанной им лекции, не оценив трудности темы.

По окончании Университета я ощутил положение безработного. Хотя Университет и предоставил звание оставленного при кафедре, но без жалования. Вакансий преподавательских в городе не было, ассистенство в высших учебных заведениях требовало связей, которых у меня не было и которые я не умел завязывать. Жить самостоятельно между тем страстно хотелось, чтобы поднять себя в собственных глазах.

Подвернулось преподавание в 4-х классных городских училищах. Я не раскаивался, что много сил и времени отдал работе там. Эти училища в большинстве своем были хорошо поставлены в педагогическом отношении, иногда просто богато обставлены материально. А то, что они давали ребятам, часто стояло выше даров казенной школы. Меня еще прельщал демократизм ученической массы и вольные традиции учительства. Наконец, заработок позволил продолжать работу на кафедре Университета.

Я работал по изучению свойств Гейслеровых магнитных сплавов и параллельно руководил практическими занятиями студентов по физике. В 1915 году через секретарство в редакции журнала Русского Физико-Химического Общества я перешел в Технологический институт, куда был выбран ассистентом на механическом факультете. С 1917 года стал преподавателем, руководя практическими занятиями студентов по физике.

Моя женитьба в 1915 году на Ольге Владимировне Лабунской внесла в мою жизнь дисгармонию и много потрясений. Это время отдалило меня от научной работы и самосовершенствования, наполнив жизнь никчемной борьбой и разладом. Я смог освободиться от них лишь благодаря одному из завоеваний революции - гражданскому браку, отменившему все преграды и упростившему законности.

Война

Война прошла мимо меня. Еще отец, незадолго до своей смерти раздобыл мне финляндский паспорт по деду (хотя сам пользовался обще-имперским, по службе) для того, чтобы на всякой случай обезопасить от призыва: пацифизм был одной из сторон либерального умонастроения его. С этим паспортом я и жил до 1918 года, когда в Петрограде был поставлен вопрос "или - или", связанный с обменом старых паспортов на ходившие тогда "удостоверения" для финнов, не приемлющих финляндское подданство. Преподавание в высшем учебном заведении освобождало меня и от последующих призывов в формировавшуюся Красную Армию, так что за всю свою жизнь я не узнал военной службы. Империалистическая война воспринималась отдаленной грозой.

Революция, гражданская война

Октябрьская революция застала меня в брюшном тифу после поездки на юг, на Кубань, куда я устроил свою семью, жену и маленькую дочь Наташу, опасаясь везти их на север, где нарастали продовольственные трудности и дороговизна. Еще и еще принужден я был приезжать на юг к семье для устройства их дел: на Рождественских каникулах 1917-1918 г в Ростов, откуда я еле выбрался из-за выступления Краснова, и летом 1918 - по Волге через Царицын, незадолго до чехов. На юге меня в семейной обстановке застает приход белого казачества (генерал Покровский). Я воочию наблюдаю зверства белогвардейщины, нагаечные расправы по домам, виселицы на базарной площади, ночные расстрелы - и вдруг откуда-то вынырнувшую толпу нарядных, если не расфранченных людей, празднично встречающих это пришествие и эти атрибуты.

В большом конфликте с домашними я уезжаю осенью 1918 года на работу в Петроград через Украину - Витебск - Оршу. И снова я в обстановке близкой и понятной, несмотря на суровость атмосферы военного коммунизма. Работа, главным образом в погоне за средствами для семьи, перегружавшая свыше меры силы, ослабленные болезнью, разъездами и голодовкой, истощила меня настолько, что я органически осязал для себя возможность того же конца, что и у младшей сестры Зины, которую я похоронил этой зимою, за несколько месяцев до окончания ею Высших Женских Курсов.

Весной 1920 года я уезжаю к матери в Вольск, куда мы отправили её из-за голодовки, и где она с энтузиазмом, так пленяющим в ней, переживала наставшую в её жизни трудовую полосу. Она работала в библиотеке, ликвидировала неграмотность, участвовала в земледельческой артели. Еще летом в 1917 году, если не раньше, она ощутила возможность порвать со своим домом и не откликаться на призывы его населения. Дом стал самоуправляться, а она избавилась от убыточного владения, ставшего таким из-за вздорожания дров, снабжение которыми она взяла на себя по контрактам, заключенным в начале войны.

Немного окрепнув, ищу путей, чтобы встретиться с семьей, отрезанной сплошным фронтом гражданской войны, разгоревшейся со всей мощью. Волна деникинского наступления накрывает меня в Дубнах, у сестры жены, Евгении Владимировны, в замужестве Ошкало, которая в это время овдовела с тремя детьми на руках. Чтобы иметь средства к жизни, пришлось поступить на работу в Полтавскую опытную сельско-хозяйственную станцию. Работал в Карловской экономии по уборке урожая.

Перекочевавший фронт принес картины еврейского погрома в Полтаве, учиненного казаками и ингушами, эшелонов с военными, одетыми по английски, с иголочки, бесчинства возвращающихся старых хозяев, "драгонады" по деревням. Но тут же ощущалось и то, что Сталин взял за исходную предпосылку при выборе направления удара по фронтам Деникина: скрытую упругость революционной мощи в народных массах, ощущающих непосредственно на деле конкретное содержание возврата к старому.

Однако в Полтаве я застрял из-за отмены хождения советских рублей. Заработать на дорогу удалось только на той же опытной станции. Я направился к семье, оказываясь в очень тяжелом положении.

Ещё раз возвращаться в Петроград и испытать прохождение через фронты я уже не пытался. Остался на юге, в Екатеринодаре. Из-за обилия скопившейся там профессуры возникли два политехнических института, а потом даже Университет, и два техникума. Я начал работать в Кубанском политехническом институте, состоя секретарем техно-химического факультета. Кроме того, преподавал в Кубанском институте народного образования и в Северо-Кавказском техникуме.

Всё кругом убыстряло и подтверждало непрочность и историческую обреченность белогвардейщины и её реставрационных потуг. Покатившийся обратно белый фронт заставлял ждать и готовиться к радостной встрече. Кроме того ясно ощущалась шаткость деникинского тыла на Кубани: дезертирство кубанцев с фронта, их нежелание защищать донские земли, разложение в их среде под влиянием военного мародерства, конфликт Врангеля с Радой, т.е. со средними городскими слоями, наконец, глухое, скрывшееся в подполье, нарастание революционной энергии в слое "иногородних", не говоря уже о рабочих. Мои рассказы, как недавно приехавшего с севера, о режиме и мероприятиях северной власти, опровергавшие враньё газет и разведок, принимались с неожиданным для меня интересом. Меня приглашали зайти, передавали с рук на руки: сапожники, мелкие лотковые продавцы, кондуктора, сторожа - слова мои ощущались как благая весть, а мои убеждения, что скоро здесь всё полетит вниз, принимались с отрадным ощущением укрепляющейся надежды. Нежданно-ненамеренно я очутился в положении пропагандиста среди подготовленной благодарной аудитории.


В марте 1920 года потянулись через Екатеринодар остатки белых армий, нагружавшихся тут же на глазах у всех награбленным из магазинов добром: коврами, мешками с сахаром, табаком и т.п., одеждой, мануфактурой, обувью. Шествие замыкали калмыки, которые снялись всем своим кочевьем, с юртами и стадами, напуганные слухами о страшной "коммунии". И вот уже над городом рвутся шрапнели, всё ближе перестрелка, и галопом влетает передовой отряд. Когда я возвращаюсь домой из института, где пришлось пережить этот момент, на площади у собора стоял конный отряд под красным знаменем. А в общежитии уже встречают, засыпая вопросами, предлагая еду и папиросы, молодецких таких, подтянутых и дисциплинированных, хорошо оснащенных красноармейцев, разительно отличавшихся от склонной к бунтарству вольницы митинговавших при мне в Полтаве полков.

И снова мне пришлось наблюдать, как разительно, но в обратном направлении менялось лицо города уже на следующий день. Исчезли, спрятались бесчисленные комиссионные лавки, в которых проматывала свое последнее добро выпихнутая из жизни буржуазия и военщина. Замолкли рестораны и бары, где ранее шли кутежи, заканчивающиеся ночной перестрелкой с пьяных глаз. Улицы наполнились оживленной толпой, которой ранее не было видно. Точно другое население возникло в городе, пестря красными бантами и цветками на груди. Было похоже, было на деле праздничное народное гулянье.

Первым административным мероприятием было установление в городе чистоты и борьба с сыпняком, который свалил даже атамана, "главу" Кубани. И сыпняк очень скоро стал слабеть, прогоняемый потоками горячей воды из паровозных котлов или испарениями формалина.
Скинутый в море Деникин оставил в Новороссийске, главной своей материальной базе, огромные богатства брошенных ценностей. Машины, химикалии, военное снаряжение, всяческая утварь, не говоря о продовольствии - заполняли огромные пакгаузы на пристанях и путях. В институте явилось мнение добыть из этих трофеев до зарезу нужное оборудование для институтских лабораторий и мастерских. На одном из первых проникших в Новороссийск паровозов я попадаю, как командированный для этого дела, к СнабАрму IX в трофейную комиссию. Дорога сохраняла еще свежие следы пронесшейся здесь военной грозы. Подорванный железнодорожный мост, масса трупов лошадей, верблюдов, скарб калмыков, попавших под перекрестный огонь при переправе, свежие там и тут могильные холмики, брошенные повозки, юрты на колесах. В Новороссийске незабываемое впечатление оставили бездомные, исхудавшие, томимые жаждой среди безводных склонов, изъеденные чесоткой лошади, забредавшие сами во дворы в настойчивых поисках питья.

После месяца хлопот я доставил в Краснодар два вагона всякой всячины, начиная с токарных и фрезерных станков и кончая оловом, воском и баббитом, наряду с гальванометрами и фонарями. Было еще несколько платформ с сельскохозяйственными машинами для сельскохозяйственного факультета и его опытной станции. Институт отметил эту мою работу благодарственным письмом.

В декабре 1920 я в числе других командируюсь в Москву и Петроград для такой же цели - раздобывания учебного и лабораторного оборудования, научной литературы, новости которой мне пришлось по прибытии на Кубань докладывать перед изголодавшейся аудиторией.

Начало научной работы

Во время этой поездки, также не бесплодной, я получил от Дмитрия Сергеевича Рождественского, основателя Гос. Оптического института, приглашение на работу в ГОИ.

Осенью 1921 я - в Петрограде, решительно и окончательно порвав связь с Кубанским институтом, хотя моя работам там развернулась довольно широко и для меня интересно. Сопровождалась она работой в Горсовете, в группе по народному образованию, куда я был избран членом от преподавательской курии летом 1921 года.

С 1921 года началось мое возвращение к чисто научной работе в исключительно благоприятной обстановке, которая была создана в ГОИ. Работал сперва в оптотехническом отделе его, затем, с 1027-го в фотометрическом, а потом - в цветовой лаборатории, созданной совместно с Лидией Ивановной Демкиной.

Наша с ней свадьба состоялась в 1925 году.

<< "МИША ГАСПАРОВ И ВОВА СМИРНОВ. "Мы с ним любили английские стихи и греческие мифы"...ЗИНОЧКА>>

Добавить отзыв

Ваше имя:
Ваш email:
Ваш отзыв:
Введите число, изображенное на картинке:

Все отзывы

Последние отзывы:
Фотогалерея

(c) 2008-2012. Контактная информация