Главная
Новости
Ссылки
Гостевая книга
Контакты
Семейная мозаика

Т.Г.Раутиан: ОТЕЦ ГЛАЗАМИ ДОЧЕРИ

Сколько раз начинал папа свою научную жизнь сначала: Кубань - ГОИ - Изюм, - ВНИИМ, - Вятка, - Сарс, и наконец - снова ГОИ. По себе знаю, как это трудно, как неуютно чувствуешь себя на новом месте, среди новых людей. Но он каждый раз быстро входил в новый этот микро-мир.

Список публикаций - казалось бы, чисто формальная вещь. Но нет. Этот перечень - эмоциональная история жизни в науке: В мамином списке, составленном не хронологически - а тематически - не сразу углядишь жизненные этапы. Но они там есть.
1920-тые годы. Не указано ни одной публикации. Это самое начало, он еще не волшебник, а только учится.
В 1930-х годах - вспышка работ условно технического характера - новые приборы, методики и т.д. Но и обобщающие фундаментальные публикации становятся все более частыми. В 1936 году их уже 4! На вершине этой активности, представив к докторской степени - его "ушли" из ГОИ. Мама деликатно пишет - "теперь только можно догадываться". Они оба знали, кто и почему был заинтересован в их исчезновении из ГОИ. Конечно, их анкеты не были причиной, хоть папа и пишет: "нам не доверяли" и этим как бы соглашается с естественностью и правотой "классовой недоверчивости". Анкеты были просто подходящим жестоким инструментом для достижения чисто карьеристcких целей инициаторами этой травли. Инструментом надежным и уже испытанным. Оба наши родителя, дети юристов, инстинктивно не допускавшие мысли о несправедливости системы, не могли себе представить уровень жестокости этого инструмента и смертельную опасность ситуации. Но тот факт, что они счастливо избежали ее - спасибо Сергею Ивановичу Фрейбергу! - способствовал тому, что они долго еще оставались внутренне в состоянии доверия к идеям коммунизма в целом, и относили свою ситуацию - и другие, более тяжкие - за счет происков отдельных "плохих" личностей. И демагогический лозунг великого вождя "У нас зря не сажают!" - воспринимали всерьез.

Еще два года после "отлучения" от ГОИ выходят статьи. Но это, видимо, работы, выполненные еще там (год-два - время задержки в печати). И их все меньше - просто они кончаются.
1939-1940: ВНИИМ (Палата Мер и Весов) - опять все сначала, публиковать пока нечего.
1941. Война, эвакуация, голодные дети, дистрофия. Создание хоть и остроумных - но простых ("с помощью веревочной петли и палки") контрольных методик, техническая заводская работа, не до публикаций. Только заводские отчеты, которых мама даже не упомянула в своем списке.
Но вот - Победа! Возвращение в ГОИ и в Ленинград. И с 1948 года появляются публикации образовательного характера, а с 1950 - лавина фундаментальных работ. Напомним - автору в это время седьмой десяток. Число работ все нарастает - в год 3, 4, в 1957 году - 8! И это не перепевы, это очень важные и всесторонние обобщения. Почти нет новых технических работ - их время прошло. Теперь автор пожинает научные плоды своих многолетних трудов по определению перспектив и постановке задач, по созданию группы сотрудников, единомышленников, энтузиастов, по техническому обеспечению исследований, проведению разнообразных экспериментов, сбору статистически представительных данных. Нарастает его активность образовательного толка - участие в БСЭ, статьи в журналах смежных направлений, помогающие исследователям и пользователям - например офтальмологам - понять суть его системы знаний, важность - для них - использования этих знаний в практике. С 1956 года, с "хрущевской оттепели" возникла возможность выхода на контакты с мировой наукой - и он немедленно воспользовался этим - ему было что показать мировой науке!

Каким образом он устанавливал столь широкие контакты вне института - от ситценабивной фабрики до научно-популярных фильмов? Очевиден внутренний двигатель этой его деятельности. Но как удавалось ему это осуществлять? По своему опыту знаю, как это трудно, как часто твои предложения и идеи отторгаются, не потому что имеется несогласие - а просто потому, что это - чужое. Был ли у него специфический талант заражать людей своими идеями? Или он из опыта вывел рецепт необходимой тактики? Как он действовал в общении с исполнителями - а как с начальством? Это ведь "животные разной породы". Какой процент его практических приложений - предложений - удавалось осуществить? Что тут ключевым образом помогло или помешало? Не все зависит от успехов в создании теорий и методов - нужна еще пробивная сила… Например, и мама и Елизавета Николаевна Юстова упоминают о разработке универсальной системы цветовых сигналов, которые различают не только нормальные трихроматы но и аномалы-дихроматы. Но ни слова - была ли эта система принята. Повидимому - нет. И причина проста - уже несколько поколений водителей усвоили существующую систему так прочно, что она кажется врожденной. Например, в Америке, где все - водители, дихроматы ориентируются не по цвету, а по положению сигнала на светофоре: (верхний? нижний?).

Почему произошла, с какими обстоятельствами связана вспышка его публикаций в пятидесятых? Впечатление, что он освободился от какого-то гнета и радостно бросился в полет, вложив все силы в давно уже ждавшие выхода, накопившиеся идеи. Результат ли это только внутреннего процесса, обобщение и подведение естественно созревших итогов, анализа своих результатов? Не думаю - мне кажется, что его мысль шла далеко впереди экспериментальных исследований, а не в конце их, слишком уже целенаправленными видятся серии экспериментов и заранее разработанная именно для этого - специфическая аппаратура. Может, какую-то роль сыграли разные служебные обстоятельства? Смена руководства института? Непосредственное начальство? Ученики и сотрудники? Выросли дети, освободили от ежедневных забот, больше стало возможностей погрузиться в главное?

А ведь время было опасное. Произошел уже разгром генетики, нависло и над физикой. Помню выступление у нас в Университете, в Большой физической некоего Львова, этой шавки старающейся быть "поперед батьки" который опровергал буржуазную теорию относительности и империалистическую квантовую механику. Была и "артподготовка" в ГОИ с помощью Чехматаева. - Но - обошлось. Что-нибудь изменилось в ГОИ? Как папа оценивал, как переживал все это? Вот только из "письма в райком" (см) об этом можно судить.

Сейчас мне кажется, что многое в своей жизни я делала бы иначе, если бы случилось так, что мы с ним могли обсудить, если бы он смог рассказать о своем служебном и социальном опыте, о принципах и мотивах решений, которых он придерживался в своей жизни. Рассказать - мне, не как ребенку, девочке, дочери, а как взрослому человеку. Я не обязательно согласилась бы - но наверное, обдумала и осознала бы многое раньше. Но в жизни это как-то не получается. Ему, увлеченному и заваленному работой трудно найти для этого момент и обстоятельства. И дети всегда видятся родителям младше, чем они есть. А молодым всегда кажется, что они уже сами большие-умные и все знают без родительских поучений. Как ему добраться до их душ? А когда юношеская задиристость проходит и дети созревают для взрослого разговора - оказывается, что жизнь уже разбросала по шарику, хоть и по маленькому, а все же далеко друг от друга. И встречи стали редки и коротки. Детские контакты прекратились - а создать взрослые не успеваешь, не умеешь. Трудно. Но он все же старался преодолеть это. В конце моих университетских лет настойчиво внедрял мысль, что начинать самостоятельную работу надо рядом с крупной величиной в науке. Сейчас я понимаю, как это на самом деле важно, хоть мне это и не удалось. Ведь в Университете нам дают знания - законы, теоремы, сведения. Но не учат смотреть широко, ставить задачи, выбирать оптимальные пути к цели, учитывать степень адекватности или неадекватности теорий или как теперь говорят - моделей. И немало шишек набьешь, пока своим умом дойдешь.

А уж про жизненные ситуации - и говорить нечего. Они в нашей семье деликатно не обсуждались, как будто их и не бывает вовсе. Мне кажется, что когда мы, старшие, выросли и ВДРУГ начали дружно жениться - это оказалось для папы какой-то неожиданностью, протекало как-то спонтанно, вне его досягаемости, и он только растерянно смотрел на этот неуправляемый процесс. Если передавать знания и вкус к ним было для него естественно и радостно - то к обсуждению жизненных проблем он оказался совершенно не готов.
Все повторяется в мире, и все проистекает из семьи. И мне тоже было некогда поговорить со своими детьми, а потом и с внуками. И вдруг, как шок, звучат вопросы "Мама, почему ты никогда мне об этом не говорила?" В самом деле - почему? Не было идеи, что вот именно это - надо обязательно рассказать. Что детям - это вовсе не ясно. И рассказать нужный момент максимальной восприимчивости именно к этому. Но оказалось, что и мне тоже легче и естественней было обсуждать с детьми разные научные новости или даже политические ситуации - но не основы будущей их семейной жизни. А ведь умей я это делать - может, они смогли бы избежать неверных шагов?
Ах, кабы да если бы…

Погрузившись в воспоминания о папе - свои и чужие - перебираю в памяти - его жизнь, не только возвращаясь в детство и воспринимая его как Отца - но и пытаюсь понять его как моего ровесника, стараюсь угадать, что стояло в его душе в связи с событиями жизни.
Ну вот, скажем, были в жизни родителей времена, когда им приходилось - они сами решали - жить врозь. 1941 год - мама уехала в Николо-Пестровку, на пензенский завод - папа остался в Кирове-Вятке с детьми, с восьмерыми! 1942 год - мама уехала в Сарс, папа остался в Кирове. Ждал нас - меня, Юру с Сережей, нашего возвращения с колхозных полей. 1944 год - папа уезжает в ГОИ, в Йошкар-Олу - мама остается в Сарсе.
У меня тоже была такая ситуация. Меня пригласили замдиректорствовать в Таджикистан.
PRO: Надо же было где-то жить кроме экспедиционных домиков, хотя бы в Душанбе, раз уж невозможно в Москве. Надо же детям учиться если не в Ленинградской или Московской, то хотя бы Душанбинской, а не в Гармской школе. И - еще - а вдруг в новом качестве удастся организовать работу так, как считаешь нужным.
CONTRA: Рискованно отрываться от России, московского института и Большой Науки. Виталий постоял на двух стульях несколько дней - и остался в экспедиции. Надо было сохранить пути назад.
И вот три года странной жизни с мотанием по пятницам в Гарм, по воскресеньям - назад, в Душанбе. А ведь не война… Но родительский опыт сделал возможной такую ситуацию, которую нормальные люди не в состоянии понять.
Мне сейчас кажется, что на крутых жизненных поворотах в маминых решениях доминировала идея, как она сама говорила, служения Государству. В папиных - служения Науке. Это не так резко, как звучит, но это было.

В 1957 году летом папа приезжал к нам в экспедицию, в Гарм, но - увы - глубокого разговора не получилось, хотя говорили много. Да и приехал он не затем, чтобы расстегивать душу. А чтобы отдохнуть, познакомиться с внучками, увидеть новую страну.
К слову, помню, что в Гарме его поразил цвет неба. Когда то давно, он мне, девочке, давал советы по рисованию:
- Не рисуй небо синим. Посмотри - оно бледно-бледно голубое, почти белое.
Другое его давнее замечание по сходному поводу, о картинах Сарьяна:
- Все хорошо, но вот только небо у него какое-то темно-синее. Такого не бывает.
Он любил реалистическое искусство. И хотя он знал как ученый и специалист, что цвет неба с высотой меняется, что с высотой он становится синим, фиолетовым и потом почти черным, он сам мне об этом рассказывал еще во времена моего детсадовского детства, когда запускали стратостаты, достигшие, кажется, 22 км высоты. Но видел он небо с уровня моря - в Ленинграде. Гармское ярко-синее небо он вдруг понял глазами не только оптика, но и любителя живописи. Он заново увидел Сарьяновские пейзажи и заочно поразился точности колорита его живописи. Тут ведь не только цвет неба - тут и глубина коротких теней, и впечатление горячего солнца и раскаленных стен.

Папа рос и взрослел на рубеже веков, в эпоху лавинного роста естественных наук, идеологии социальных перемен и, соответственно, - философии реализма, гуманизма и равноправия женщин. Добавим сюда природную его деликатность, полученную в семье воспитанность, преданность Науке, как Поиску Истины, - качества, устоявшиеся ко времени восприимчивого нашего детства, наконец - искренность и правдивость, как нечто естественное и само собой разумеющееся, даже не замечаемое, как мы не замечаем воздух которым дышим - и получим образ человека, рядом с которым мы росли.
Глядя на него мы не подозревали, что не весь мир таков. Он, как модель нормального чело-века, противостоял множеству других влияний - нянь, дворовых приятелей, одноклассников, да и некоторых учителей. На почти неосознанном, инстинктивном уровне, люди не то чтобы похожие на него - а не противоречащие ему, как образцу - воспринимались как норма. С такими ребятами можно было не только играть в футбол, но и дружить. Это были - мы. И соответственно другие люди казались животными другой породы. С ними можно было дурачиться, носиться по коридорам - но они оставались - они.
Самим существованием своим - отнюдь не нотациями - папа охранял нас от пошлости, грубости, лживости. И если и бываешь подчас грубой, соврешь “во спасение”, - то точно знаешь, что перескочила какую-то грань. Границу чего? - трудно сказать. Наверно, границу самоуважения. Но образ “правильного”, от этих выходов в открытый космос не разрушался .Можно сказать, что при этом уточнялась граница.

Хорошо ли это отграничение "своего круга"?
За все надо платить. И вот в уже во взрослой нашей жизни - мы платим - недостаточной социализацией, недобором облегчающих жизнь стереотипов поведения в ситуациях, от которых мы были далеки в детстве, непониманием мотивов других, непохожих людей, бессознательными импульсами говорить то что думаешь - тем и тогда, кому и когда говорить этого ни в коем случае нельзя. И это уже - "неизлечимо".
Тем же платил и сам папа, хотя в эпоху, “Когда-Детям-Ничего-Такого-Не-Рассказывали”, мы и не подозревали о его трудностях. Теперь-то мы “умные стали” и понимаем, что только человек, считающий естественным, что доводы и аргументы убедительны для всех, и в том числе за пределами науки, мог искренне (не мог - неискренне!) обращаться в 1948 году за помощью в райком ВКП(б) в своей борьбе против разрушительной деятельности директора, типичного лысенки-от-Оптики. - Уже после сессии ВАСХНИИЛ! Ведь он затем и в партию вступил - чтобы его позиция стала весомой, чтобы его голос был услышан, чтобы его мнение нельзя было игнорировать, надеясь получить возможность убеждать их в своей правде.
Но их не обманешь ссылками на великого вождя. В ответе он не удостоился даже быть названным “товарищ”. И правда, какой он им товарищ! Откуда ему, человеку точных наук и уважительных отношений, могло прийти в голову, что для них аргументы и доводы - это ритуал и правила игры, что суть дела их не волнует, что слова его - лишь материал для характеристики его самого, как человека, который ненадежен, потому что слишком умничает и много рассуждает.

Смешно сказать, но ведь и мы с Виталием - "в пост-1956-ые годы" делали то же самое - писали письмо Хрущеву с аргументацией, "что такое хорошо, и что такое плохо". Когда-нибудь попробую об этом рассказать. Как и папино письмо в Райком ВКП(б), это уже не о политической жизни страны - это о том, как трудно идет процесс перестройки внутреннего сознания человека, если он воспитан был в безусловном или "почти-безусловном" доверии к системе.

Надо сказать, что очень мало мы слышали от папы о его детстве, семье, а о родне - и вовсе ничего. Разве что о первом российском Раутиане, Андерсе - да и то только, что он - БЫЛ. Мы не подозревали о других ветвях Раутианов - и, в частности, тех, что продолжали дело Андерса и были граверами - до самого Великого Октября. Напрашивается объяснение, что родство "с буржуями" компрометировало папу в глазах официальных лиц и именно потому папа избегал этих разговоров и этих контактов. И, конечно, он очень много, "день и ночь" работал, и на пустопорожнее времяпровождение у него не было ни времени, ни сил. Но думаю, что это не все. Думаю, что он был человек науки и ему было интересно общаться с людьми, которым интересна и важна наука. А говорить с людьми другого круга и других интересов - даже другой культуры, только потому что они родственники? Смешно ставить ему это в вину - как винить рыжего или лысого за особенности их растительности. Он по натуре своей не был человеком, принадлежащим обширному семейному клану. Не упомню, чтобы он ходил навещать брата Леву, хотя любил его и общался с ним, когда тот навещал маму Марию Алексанровну. Мы никогда не ходили с ним куда-нибудь в гости. Никогда у нас не было гостей. Уже в 1950-х, когда устраивались юбилеи, приходили только немногие мамины родственники. Не возникало у него и идеи, что надо бы познакомить детей с родственниками, самому познакомиться с родичами многочисленных своих зятьёв и невесток. Мир людей - разных, непохожих на него - их интересов, событий их жизни, их жизненной философии - был где то совершенно вне его собственного мира.

Как человек глубоко уважающий Культуру и по семейной традиции - западник, папа старался мягко, но настойчиво, знакомить нас с европейской культурой. Одной из наших любимых книг детства была Одиссея - когда то роскошное издание, дошедшее до нас уже “по листочку”, большого настольного формата с многочисленной графикой - то ли воспроизводящей греческие подлинники, то ли - прекрасно стилизованной под них. Мы изучили сложные родственные отношения между олимпийцами, поделили роли (я на правах старшей узурпировала роль Афины) и играли в древних греков, также как играли в первобытных людей, живущих посреди озера в свайных постройках - героев книги о первобытном мальчике

Папа старался внедрить в нас что-то европейское и в мелочах, в атрибутике. Ну, скажем, в Европе мужчины носили береты. Это очень нравилось папе. Ему хотелось, чтоб его сыновья выглядели как европейцы. Он купил им береты. Но - увы! - В России в это время береты были модны у женщин и девчонок. И носили они их не как в Европе, лихо набекрень и немного на лоб. А натягивали на уши до самой шеи. И Юра с Сергеем отвергли береты, как "девчоночьи чепчики".
В Европе носили шляпы с полями, для папы это был знак культурного человека, как в 60-х и 70-х российская борода была знаком свободомыслия, а таджикская - знаком, афиширующим принадлежность исламу. Российская кепка - атрибут простонародья. Папа очень хотел носить шляпу, но очень долго не носил. Он как-то сказал, что у него голова круглая, а шляпа выглядит достойно на голове брахицефала.

Он отвергал всякую женскую мишуру - губная помада была чем-то невозможным. Сережки, подведенные глаза? Помню он подошел к молоденькой накрашенной девушке и доверительным полушопотом сказал, показывая на её залепленные черным ресницы:
- Извините пожалуйста, но кажется, вы забыли умыться…
Чтоб не возникали у дочерей такие поползновения, он рассказывал нам всякие истории географического толка, где фигурировали дикари, раскрашенные и увешанные всякими раковинами, с огромными дырами в ушах и губах куда вставляются огромные камни и тарелки. И как-то не прямо - но отчетливо возникала грань между внешними побрякушками и внутренней ценностью личности. Безусловно, он преувеличивал. Но когда видишь тут, в Штатах, разрисованные красками лица, кольца и колокольчики, вставленные не только в уши - но и в нос, в губу, в брови, а - как знающие люди говорят - и в пупок и - что? - да, правильно, даже и туда, ах, папа, как грустно тебе стало бы…

Папа не проводил с нами антирелигиозной пропаганды. но не упускал случая понасмешничать на этот счет. Напротив нашего дома была маленькая церковь с колокольней. До 1933 года раздавался колокольный звон. Помню его передразнивание:
Блинннннн, блиннннннн,
Поллл-блина-поллл-блина
чет-верть-бли-на-чет-верть-бли-на
начиная с баса и переходя все выше, и во все убыстряющемся темпе.

Помню наши многократные походы в Эрмитаж и Русский Музей. Самый папин интерес к живописи и его авторитет занес Эрмитаж в разряд не то чтобы понятного и любимого, но знакомого и глубоко уважаемого. Почти все что я и поныне знаю о живописи и о художниках - я почерпнула из замечательного журнала "Юный художник", который он выписал.

Уже стало традицией упоминать о моей ранней грамотности. Увы, это так. В подтверждение могу привести лозунг, мелом по кумачу,

ДА ЗДРАВСТВУЕТ 14 ГОДОВЩИНА ВЕЛИКОГО ОКТЯБРЯ

который висел у нас в очаге при ГОИ. Ясно вижу его и нынешним мысленным взором. Немного арифметики - это было в 1931 году, когда мне было пять с половиной. Примерно тогда же начались наши с папой походы - дважды в неделю - в магазин детской книги на Невском. Видимо, младших из очага забирала мама, а мы с папой выходили из трамвая у Садовой и шли к сокровищнице, к Магазину Детской Книги, (после войны превратившемся в Лавку Писателей). И ни разу мы не вышли из него с пустыми руками. А выйдя - снова и снова разглядывали клодтовских коней на Аничковом мосту. Ведь это - символ, близкий папиному сердцу прогрессиста: Человек, Покоряющий Дикую Природу.

Его уроки фотографии - это было что-то особенное. Помню "ФОТОКОР" появился у нас еще когда я ходила в очаг и кажется, папа получил его в качестве премии к какой-то годовщине института. Парадная лестница в нашем доме была абсолютно заперта и поэтому фотолаборатория была устроена между дверьми - двойными дверьми, как положено в добротном питерском доме, со стенами метровой толщины. Чертежная доска как раз ложилась на четыре гвоздя и служила столом, на котором стоял красный фонарь, кюветы с проявителем и фиксажем, тазик с промывочной водой. Тогда не щелкали абы-как. Дело было серьезное. Объект должен был правильно сесть, и сидеть не выходя из фокуса. Должен был быть правильный свет. Аппарат стоял на штативе, наводка на фокус делалась движением объектива с растяжением гармошки. Наводить на фокус надо было, глядя на матовое стекло (9х12), закрывшись черным покрывалом. Но вот фокус есть, объекты съемки утихомирились. Папа выдвигает матовое стекло, вставляет вместо него кассету, вынимает задвижную крышку. Все готово!
- Спокойно, снимаю!
В кресло садится другой или другие и процедура повторяется. Вечером - слава богу, вечер в Питере наступает часа в 4 - начинается проявление. Между дверьми тесно и таинственно, наши головы торчат между папиными руками. На пластинке появляется негатив. И пока он медленно появляется (проявляется!) мы узнаем про фоточувствительный слой на желатине, про скрытое изображение, про серебряную химию этого чуда - фотографии, про то, насколько медленнее все это было раньше, про старинную карикатуру, где мужчина, заказавший свой фото портрет, постарел, похудел, оброс бородой, обрел лысину - пока шла экспозиция.
Какие слова: фиксаж! экспозиция! негатив! позитив! объектив!
Эта заря фотографического искусства сейчас - мои стариковские воспоминания, экзотичные для внуков.- А ведь папа вот так же рассказывал нам свои воспоминания о технических чудесах его молодости: конка, понтонный мост через Неву…

Папа не любил кино: Он не любил и современных романов. Я, читавшая без разбора любое попавшее на глаза печатное слово - Мойдодыра, "Технику - Молодежи", театральные афиши, Фрейда - удивлялась его разборчивости, видя, как он просматривает книги: взглянет на начало, конец, потом в середке пару страниц. И отложит. Не помню, что именно он просматривал - но понимаю, это видимо и вправду были плохие книги - и он старался охранять нас от них. Но тут и другое. Он любил книгу - как элемент культуры, но не как источник понимания внутреннего мира самых разных людей, особенно совсем других чем он.
- Мне неинтересны эти люди в кепках - говорил он, листая что-нибудь современное.
Но может быть, во время моего детства, когда ему было уже за сорок, эпоха жадного чтения, естественная в молодости - для него уже была позади? Ведь и я в этом возрасте - много ли читала?

Мне кажется, папа, как человек естественных наук, положительных знаний, логического типа мышления, не воспринимал и поэзию как таковую, безотносительно содержания
Как объяснить его отношение к Зощенке и Ахматовой, и к самому ждановскому Постановлению, высказанное в частном письме Алене? Конечно, мир героев Зощенко был ему настолько отвратителен, что еще и читать о нем - ну уж, увольте! Полагаю, он не читал и Ахматову. А если и читал ее раннюю любовную лирику - то она скорее могла вызвать в нем воспоминания о его собственной, видимо бурной юной любви, (далекой от дружбы и взаимопонимания), перешедшей в первую женитьбу, разочарование и развод. Любовная русская лирика начала века, с его "первой сексуальной революцией" как элементом свободы, с любовными метаниями - не вязалась с его глубинным, врожденным, подсознательным идеалом семьи, брака и добропорядочности.
А что касается Постановления - думаю, что как ни странно это кажется теперь - ему не приходил в голову параллелизм этого постановления - и травли его самого в 1936 году, и в ГОИ 1948 года. Человеку прямому и искреннему, ему было естественно верить тому что говорится и тем более - пишется, - в областях далеких от его профессиональных знаний. Ведь “автоматизм доверия” неотъемлем от автоматизма искренности.

Папа приучал нас культурно вести себя. Сергей Глебович вспоминает папины сентенции:
"Таньки у нас нет. Танька на базаре семечки продает, а у нас - Танечка."
"Жевать на улице неприлично. Я понимаю рабочего человека - он идет с работы. Он устал. Он голоден. Он заходит в булочную, он покупает французскую булку и тут же откусывает от нее горбушку. Но интеллигентный человек…"
"Уважаю финнов за манеру здороваться, немного вскидывая голову вверх. У нас обычно кивают головой вниз, а они - немного вскидывают ее. Движение головой имеет древнюю историю. Когда-то подданный на коленях подползал в трону, где восседал тиран и целовал ему ноги. Со временем, постепенно, фигура подданного выпрямлялась, он сгибался только в коленях или в пояснице. Теперь остался только легкий поклон - наклон головы вниз - остаток жестов, выражающих покорность. Движение головой вверх выражает достоинство, незави-симость."
“Однажды,” рассказывал папа, - “царь пригласил в гости Шаха Персидского. Сели обедать. Шах очень удивился, когда увидел вилки. Присмотрелся - и тоже начал есть вилкой. Но как?? он брал с блюда кусок мяса РУКАМИ, натыкал его на вилку и нес ко рту. Потом… снимал его с вилки, конечно же, опять РУКАМИ и запихивал в рот!”
Папа показывал, что может произойти, если держать локти на столе: Вдруг локоть соскочит со стола и то, что было у тебя на вилке или на ложке - разлетится по всей скатерти! и попадет на платье тебе и соседям! Вот такой может быть конфуз.
Он говорил, что если ты хочешь взять что-то с блюда, которое стоит слева от тебя - бери правой рукой. И вообще - бери дальней рукой. А представь, что будет, если протянешь ближнюю руку! Тогда ты непременно заденешь своим локтем лицо соседа или соседки. Ну-ка Сережа, попробуй!

Он говорил, что культурный человек никогда не растопыривает локтей за столом. Он держит локти близко к телу, вот так. Почему-то этот папин урок я усвоила прочно, на уровне бессознательного. И как часто бывает - применяла за пределом необходимого.
Из семейных легенд известно, что в университетские годы я увлеклась греблей. Можно сказать, дневала и ночевала на гребной базе. Увидев меня в учебной лодке и оценив - по длине ко-нечностей - мои перспективы, Гы-Фы, тренер команды Старших Дам, сказал:
- “Будешь стараться - посажу в команду мастеров”.
Господи! В команду Старших Дам! Это честь просто немыслимая! И я старалась. И он таки посадил меня к ним в лодку. Прошло какое-то время, я применилась к их ритму, впитала его. Пора бы уже начать выигрывать… Но что-то мешало.

“Пятый номер, не вали свой борт!”
“Пятый номер, тяни валек выше!”
“Пятый номер, опять рака поймала!”

Стараюсь, не валю, тяну - все равно что-то не так. Что же? Ни я, ни тренер не понимали. Целый год не могли понять. И вдруг его осенило

“Пятый номер, где твой локоть?!”

В самом деле - где? - А он там, где папа ему велел быть - прижат к телу!! И стоило его поднять до уровня плеча - что естественно и необходимо в гребле, (а не за столом) как тут же у тренера-рулевого возникла новая проблема:
“Эй, пятый номер - потише! Ты перегребаешь! У меня силы не хватает тебя рулем поправлять”.
Памятен эпизод в телевизионном конкурсе Знатоков, когда на вопрос "с помощью каких книг учили молодых людей правильно вести себя за столом?" один из участников радостно догадался: книг, которые он должен был во время обеда держать подмышками - тут уж локти не растопыришь!! - Меня пронзило - это было как привет от папы из потустороннего мира.

Когда мы были в Изюме, его огорчала наша дворовая компания. Он неизменно называл их “Мишка” и “Федька”, и, с печальной иронией: “ваши профессорА”. Для него “профессорА”, “учителЯ”, “цехА” звучали как для нас “поршнЯ”, “плоскостЯ” и “лОжить”, принадлежа к миру некультурности.
- Девочка, культурные люди говорят “ПрофЕссоры!”, “УчИтели!”, “цЕхи!” <хотя, заметим в скобках, в латыни существуют обе эти формы множественного: "focus - foci" и "spectrum - spectra" ТГР>

Думаю, что он преувеличивал опасность Мишки и Федьки и недооценивал важность общения с ними. И не очень доверял нашей устойчивости, чему мы давали много поводов. Но без этих наших приятелей наша жизнь в Изюме была бы неполной. Без них мы никогда бы не увидели широченный разлив Донца - не с горки, не с безопасного далека - а с челна, проплывая в тумане между стоящими по колено в холодной воде деревьями, чувствуя всем телом сладостную опасность неустойчивой нашей посудины. Акварельная красота этой воды, отражений деревьев, тумана, голубовато-серый изысканный колорит до сих пор стоят перед моими глазами.
Мы жалели, что не видать зайцев, ожидающих спасения.
Без Мишки и Федьки и их приятелей мы не держали бы в ладони крохотного бельчонка, (которого "выдрал из гнезда" кузен Мишки и Федьки, Чернобай), сосущего молоко из аптечного пузырька с помощью великанской человеческой соски.
Именно Мишка и Федька организовали во дворе строительство настоящей, хоть и маленькой плиты - с поддувалом, с трубой , на которой мы сварили всей компанией настоящий обед: борщ с мясом, голубцы и варенье из райских яблочек - увы, добытых нелегально из соседского сада. Для нас, выросших в довоенном быте, когда обед готовила кухарка, а наше дело было есть его - этот творческий процесс изготовления борща! голубцов! был захватывающе интересен.

Естественно, что язык наш оброс в Изюме украинизмами, хотя надо сказать, язык местных хохлов далек был от Шевченки и Панаса Мырного. Но все же во время переписи 1939 года мы с радостным озорным чувством, предвкушая папин шок, ответили на вопрос о родном языке - "украинский".
По возвращении в Ленинград все наши украинизмы мгновенно испарились - мы перестали даже гыкать. Но папа все же старался помочь этому процессу - как всегда, не нотациями, а смешными переиначиваниями русских стихов на некий квази-украинский лад:

“Чi гэпнусь я дрючком пропэртый,
чi мымо прошпандорыть вiн”

хотя такой Ленский в его устах резал ухо и как бы его самого выталкивал за пределы принятого им культурного поля.

По-видимому его попытки в Изюме занять нас английским языком и музыкой (скрипка) в какой то мере представлялись ему не только самоцелью, но и противоядием. К сожалению, мрачный тип, учивший нас писать A PEN, A TABLE, не вызвал в нас энтузиазма. И я уже слишком любила скрипичную музыку (слышанную по радио) а малоприятные звуки, извлекаемые мною из моего инструмента (плюс естественная лень) а также, видимо и финансовые проблемы из-за которых папа и не вспоминал в Ленинграде о скрипке - воспрепятствовали моему музыкальному образованию по приезде в Ленинград. Но идея не умерла и более успешно продолжилась на младших: сестры учились петь и фортепьяно, Володя играл на скрипке в оркестре Двор-ца пионеров. Сам папа видимо, учился в детстве игре на фортепиано, как принято было во всех культурных семьях, - но немного. И жалел, что не научился по-настоящему. В дни нашего со-всем малого детства в доме был рояль - огромный, на трех ножках, покрытый скатертью. Под ним уютно было сидеть втроем-вчетвером и во во что-то играть. Потом рояль исчез, во времена безденежья его продали в ГОИ. Но помню, что он играл на нем песенку, сочиненную им самим

Дождались мы светлого мая,
Цветы и деревья цветут,
А по небу синему, тая,
Румяные тучки плывут

и другую, кажется, принесенную нами из очага:

Шмель гудит, толпятся мошки
Реют птичьи голоса,
А мы шагаем по дорожке
Через горы и леса
Возле речки, недалечко
Изумрудная трава
Эй ребятки, ставь палатки
И скорее - по дрова!
Выньте ложки для картошки
И садитесь, кто куда
Пахнет лесом, пахнет дымом
Эта вкусная еда!

Некую затаенную гордость скандинавским своим происхождением слышали мы в любимых папиных песнях и ариях. “О скалы грозные дробятся с ревом волны…” и “Нелюдимо наше море…” пел он нам в Анапе - и мы видели перед собой эти скалы (Малой Бухты) и эти ревущие волны, как один из элементов нашего собственного “западничества”, и уважения к европейскому, к мужественно-скандинавскому.

Подозреваю, что был у него некоторый неосознанный комплекс недостатка собственной мужественности, который подпитывался соседством с организованной, энергичной, волевой, - явно доминирующей - ну, прямо мужественной женщиной, нашей мамой. Усы, неизменно носимые с молодости, были важным атрибутом мужественности - это его слова.

Он был человеком своего века. Идеи этого времени, знаки революционизации культуры, носил в себе. Ну, скажем, на заре его молодости возникли или распространились идеи нудизма. И помню обсуждение этих идей в Анапе, после того как мы с ним, идя по бережку, шлепая по мелкой теплой водичке, прошли мужской пляж, где роскошно раскинушись, подставляли солнцу интимные места курортные красавцы. И папа говорил, что прикрытие неких мест разновидностями фиговых листиков - это чистая условность.
.- Ну представь себе, что почему-то показывать нос - неприлично и все бы его прикрывали какими нибудь колпачками и пр. И вдруг - какой стыд! - некто уронил свой колпачок и все УВИДЕЛИ его нос…Вот ты смеешься - а ты подумай."
И под давлением этих папиных разговоров мы с братьями - в 1937 году (мне 11, Сергею - почти 9), преодолев некий внутренний барьер, загорали голышом. Тогда еще ультрафиолет "не был" канцерогеном. Я вспомнила этот папин разговор, когда прочла фантастический роман, где на некоей планете пищеварительный процесс считался неприличным не только на выходе, но и на входе, так что наивные приглашения землянина "поужинать вместе" приводили аборигенов в шок.

Во времена папиной молодости наука евгеника и проблема улучшения человеческой породы еще не имела отношения к Гитлеру и истреблению "недочеловеков". А была нормальной и очень важной научной идеей. И следовательно, брак - это не просто "дружба, любовь и взаимоуважение", не просто частное дело двоих - но шаг в вечность, но передача генов будущему человечеству, но элемент ответственности индивидуума перед своим видом и перед его будущим. И соответственно, выбор мужа-жены был для папы, в рамках этой его идеологии - неким личным вкладом каждого Homo в создание или поддержание "хорошей породы". И отношение к зятьям-невесткам у него формировалось в какой-то степени сквозь фильтр этой идеи.
Представляю себе, как он возмутился бы непрофессиональными действиями современных американских врачей, которые по просьбам обожающих все новое американок накачивают их гормонами - и те потом рожают "октуплеты" - восьмерых несчастных младенцев весом по 300 грамм…, кандидатов в инвалиды

1939 год. Мы уже вернулись в Ленинград. Это был юбилейный год Чайковского и папа купил нам двоим - себе и мне - абонемент на 10 дневных концертов.
- Тебе уже 13 и ты теперь можешь понимать настоящую музыку.
Ленинградская Филармония! С Мравинским! Храм музыки! Белый сияющий зал, особая публика, причастность к этому возвышенному миру! Это осталось в подсознании как образец Высокого Искусства. До сих пор ревниво соизмеряю другие залы, другие оркестры, других дирижеров - с этим образцом.
Потом, видимо в следующем году, был другой абонемент.. музыкальные инструменты, композиторы, жанры. Орган. Мусоргский, Шопен, Бетховен! Серебряков, Мравинский.
Не могу сказать, что в это время я научилась понимать музыку. Симфония - это было слишком сложно. Хотелось чего-то более ясного, близкого к привычной песенной мелодичности. Мы пели много: часто исполняемые народные песни, популярные арии, партии из любимых маминых (ее отца, а нашего деда Ивана Ивановича Демкина) опер: Сусанина, князя Игоря. Пели и весь тогдашний советский репертуар: песни из фильмов. Русский музыкальный песенный строй усвоился - на таком уровне - прочно. А тут, в симфонии - только ухватишь мелодию - как она рассыпается или уходит.
Однако же именно тогда было заложено и сохранилось ощущение и уверенность в том, что классическая музыка - это прекрасно. И живя вдали от филармонии - где нибудь у черта на рогах - в Сарсу или в Гарме, - я верила, что когда-нибудь смогу опять слушать “живую” музыку, буду знать ее и научусь понимать даже симфонии. Но жизнь такая непредсказуемая штука, что только лет через 55 (пятьдесят пять!) у меня появилась "географическая" возможность ходить в концерты. А лазер, которого в мои студенческие годы еще не было даже в курсе физики - теперь в виде playerа лежит в тумбочке, соединяя меня с помощью наушников с Чайковским, Бахом, Сен-Сансом, Перголези, Шостаковичем, Бетховеном, Шопеном, с Женей Киссиным, с Владимиром Горвицем, с Растроповичем, с Доминго…

1941-42 год. Война, зима, жгучие морозы. Дома холодина, в школу хожу в 4-ую смену, с 7 вечера до 12 ночи. Папа подсказал мне идею - ходить в читальный зал городской библиотеки. Там теплее. И там я погрузилась в классическую литературу, тоже - по его советам. Тургенев, Толстой, Шиллер, Шекспир, Байрон, Лессинг…

Только когда обрела я своих детей, до меня дошло, что должен был чувствовать он, отец, видя как мы уплетаем мешок липовых листьев - не кроме, а вместо настоящей еды, как младшие ("иждивенцы") детсадоского возраста, замотав ручонки тряпками, ходили собирать крапиву для обеденного супа - уже летом, когда жгучая эта трава была выше их ростом и цвела желтыми цветочками… И он бессилен накормить нас. Только сейчас я понимаю, каково ему, тоже голодному, досталось все в той же Вятке возить на физиотерапию в госпиталь на саночках в гору - меня - пятнадцатилетнюю девицу ростом 178 см, когда свалил меня мышечный ревматизм (от многочасового стояния на морозе в очередях за "супом с галушками").

К лыжам у него было особое отношение. Спорт, соревнования, медали - это у него отсут-ствовало. Лыжи были чем-то большим, чем спорт или забота о здоровье. Это было финское, родное, поддерживающее его причастность к Финляндии, близкое сердцу. У него были настоящие финские старинные лыжные ботинки, "пьексы": мягкой кожи, с загнутыми носами. Он говорил, что финны издавна ходили на лыжах с одной палкой, показывал, как они управлялись этой палкой при спусках с гор. Довольно презрительно относился к бегу по раскатанной до ледовой твердости лыжне, скорей-скорей, вперед-вперед не видя ничего вокруг. Нет, лыжи - это чтобы ходить по заснеженному лесу и любоваться им, чтобы весело скатываться с холмов в вихре снежной пыли.
Как ленинградец, житель холодного и сырого климата, он любил впитывать в себя солнце. В Анапе мы не купались в грязной воде в толчее платного пляжа - а ходили далеко в Большую Бухту, аж до самого Джэмэтэ. И там, в уютных С-образных дюнах он жарился вволю - "про запас". Семейная смуглота защищала нас от солнечных ожогов - не помню, чтоб кто-нибудь всерьез “сгорел”.
Сейчас я думаю, что ранняя смерть папиной сестры Зины и маминой сестры Кати, обеих - от туберкулеза - обостряли заботу родителей наших, заставляя их проводить всерьез летнюю профилактику. Никогда летом мы не жили в городе - а ездили на дачу, обязательно в места, где были сосновые леса с их целебным фитонцидным воздухом - или в Анапу, где солнце и горячий песок, в который нас призывали закапываться, где соленое море.

Читая и перечитывая сейчас папино жизнеописание, “ученую” его часть, нахожу в своей памяти отражения его работы в разговорах с нами, детьми.
Готовился полет в стратосферу и ГОИ активно участвовал в подготовке. И папа объяснял идею Архимедовых всплываний, обсуждал (я была еще в детсадовском возрасте) варианты наполнения шара: водород, гелий, горячий воздух.

Занимался “зависимостью цветности от толщины стекла” В это время он принес домой два маленьких довольно толстых цветных стеклышка.
“Посмотри-ка на свет, какого он цвета?”
“Зеленого.”
“А этот?”
“Тоже зеленого”
“А теперь сложи их вместе. Какого теперь цвета?
”Ой! красного!?”
Стеклышки эти до сих пор хранятся у нас. Честно говоря, и до сих пор я не очень понимаю, как из двух зеленых получился красный цвет.
Он занимался поляризационными приборами - и принес домой показать нам, детям, кусок исландского шпата с двойным лучепреломлением.

Он занимался аномальным цветовым зрением - и рассказывал об устройстве глаза, о колбочках и палочках, о ночном и дневном зрении, о том, что вот скоро будет учебный фильм, для которого он пишет сценарий. Там будет показано, как видят аномалы, каков мир для пчелы, которая видит ультрафиолет и поляризацию света.
Или еще один разговор, по поводу цвета лица.
- “Знаешь девочка, нам кажется, что цвет лица различается очень сильно у разных людей. Например, говорят “что-то ты совсем зеленая - не заболела ли?” или “он вошел, синий от холода”. Или “краснощекий здоровяк”. А ведь если измерить цвет лица и положить точки на трехмерную диаграмму - (тут же рисуется трехмерная диаграмма) то окажется, что и "синий" и "зеленый" и "красный" цвет лица различаются очень мало. Просто цветочувствительность нашего зрения в этой области очень сильная, потому что это очень для нас важно. Вот цвет моря в разную погоду различается гораздо сильнее, но мы это плохо чувствуем и говорим - “море синее”.
Он приносил домой зеленую тряпочку - похожую на цвет елки, вешал ее на елку и просил посмотреть через цветное стеклышко. О чудо из чудес! тряпочка оказывалась совсем черной, а елка - светло-зеленой! Это был его декамуфляж.

Я думаю, что волшебное стерео-представление в изюмском заводском клубе было отражением его лекций для технического состава завода ИЗОС. Помню - всем входящим в зрительный зал выдавались красно-зеленые очки в бумажной оправе. Сцена была затянута чем-то белым, не то тканью, не то калькой. И вот погас свет и потусторонний голос велел надеть очки. И у каждого сидящего в зале вдруг в пространстве между ним и экраном, в воздухе, возникли рыбаки с удочками, странного такого красно-зеленого переливающегося цвета. Удочки тянулись прямо в зал. Рывок - и призрачная красно-зеленая рыба трепещет прямо перед лицом. Любители повизжать - радостно визжат.
И - то ли потом, то ли до этого - лекция о цвете и о стереоскопическом зрении. Лекция была и потом, дома. Всю жизнь мечтаю - но до сих пор не удосужилась - повторить это диво. Чудо! И ведь как просто!

В Ленинграде он водил нас в Дом Занимательной Науки, который теперь упоминают только в отрицательном смысле, как ахматовский Фонтанный Дом, во флигеле которого она жила и где день и ночь маячили в подворотне “топтуны”. Но дом не виноват в грехах России. Для нас это был дом Чудес Науки, детище любимого нашего Перельмана. Там были и цветовые чудеса. Теперь я думаю, что папа мог принимать участие в создании удивительной комнаты, в которой всё - и рисунки обоев, скатерти, покрывала на кровати, и дата на календаре, и время на часах, сюжеты картин на стенах - всё, всё менялось в зависимости от того, какого цвета лампочка освещала комнату. Это было незабываемо!

При всяком случае папа вставлял в разговор соображения и/или замечания, которые я называю для себя “Физика в Жизни”. Не всегда это была именно физика - была и биология и география, вообще - всякие научные интересности и полезности.
Он предпринимал застенчивые попытки просветить нас относительно великого изобретения Природы - полового размножения. Он рассказывал про опыление цветов, и про “живчиков”, которые попадают к маме “если очень крепко поцелуешь”.

И - знаменитая его история о том, как он, будучи кашеваром на охоте, сварил кулеш с лягушачьими окорочками, не дожидаясь, когда охотники принесут свою добычу. Это ведь не просто охотничьи байки - это и некое противодействие пищевым предрассудкам, и расширение культурного пространства, ведь в европейской кухне лягушка - это деликатес. Через много лет, в Лос Анжелесе я вспомнила папин лягушачий кулеш и извлекла его из меню ресторанчика. Ничем не хуже цыплят, нежнее. Быть может, без папиного рассказа я не рискнула бы.
Заботясь о витаминах, он рассказывал о всяких диких растениях, которые съедобны и полезны - корни лопуха, листья одуванчиков, еловая хвоя, как источник витаминов. Это он сказал, что молодые, еще липкие и красноватые листочки липы очень вкусные - в Сарсу мы, помню, собрали целый мешок и ели. Я до сих пор люблю их жевать по весне.

Я была перед войной в 7-м классе, у нас был необыкновенный учитель черчения, о котором я рассказывала дома. И папа попросил меня - раз уж у меня пятерка по черчению - начертить рисунки для его работы. Кажется, это был эскиз новой лаборатории. Моей гордости и ответ-ственности не было границ - это не просто домашнее задание - это настоящее!

Уже во время войны, в Сарсу я, в числе других лаборантов завода, была слушателем его курса лекций. Он объяснял преломление света через наш опыт катания на санях с горы - "санки поворачивают в ту сторону, где ты тормозишь ногой". До сих пор при рассмотрении оптических и сейсмических лучевых схем я физически чувствую свою тормозящую ногу.

В Университете мне понадобилось для уроков английского "сдавать тысячи знаков." Я прочла уже Киплинга "Маугли", (маленькая хитрость: по русски я знала его почти наизусть), и в качестве следующего шага папа принес мне из "БАНи" (Библиотеки Академии Наук) книгу Гамова о Большом Взрыве (вместо популярных учебников физики, зачастую русских, переведенных на английский в России, которые использовали многие студенты). Он очень обрадовался, когда я сказала ему, что слышу у Гамова русское построение фраз - и рассказал о Гамове, с которым он был немного знаком до его отъезда в Америку.

Вышел русский перевод "Природы вещей" Лукреция Кара. Папа подарил мне первое издание, (на одной стороне - по латыни, на другой - по-русски) этой замечательной книги. До сих пор перечитываю ее с наслаждением. Ничего подобного по мощи чистого человеческого разума я не знаю. Этот папин подарок стал каким-то важным этапом на том пути развития любознательности, по которому папа старался нас направлять.

Папа очень любил и всегда отмечал - когда что-то делалось профессионально. Это слово было верхом похвалы. И очень страдал, когда - к сожалению, на каждом шагу - видел непрофессионализм, тяп-ляп, неграмотность, отсутствие заботы и даже идеи заботы о том, как то или иное создание рук человеческих будет работать. Излишне громкая и абсолютно неразборчивая речь вокзальных громкоговорителей - один из образцов такого непрофессионализма. И папа объяснял - про реверберацию, про усилия и успехи великих архитекторов, создающих залы с прекрасной акустикой, про "Шепчущую Галерею", про причину гулкости пустой комнаты и глушащую роль мягкой мебели и занавесей, про существование "глухих" точек в концертных залах из-за огрехов проекта, про необходимость профессиональной речи дикторов, которая оказывается разборчивой даже в условиях вокзала или метро с их грохотом и реверберацией. Он говорил о губительной роли шума - прямо-таки убийственной громкости в дискотеках. Он говорил, что эти молодые люди физически разрушают свой слуховой аппарат, настроенный природой, чтобы слышать "шорох мыши в траве". Древние ценили слух - "Он слышит, как трава растет" - такова была формула хорошего слуха у "природного человека".
Я вспомнила эти папины слова недавно на органном концерте в местной церкви "у нас" в Nyackе, штат Нью Йорк. Органист играл Баха - и это был величественный, заполняющий весь зал и разборчивый во всем органном многоголосии звук. Но вот он перешел к современному композитору - и тот же орган я могла слушать только заткнув уши ладонями. Это был оглушительно, резко, в сто раз более громко чем надо, до боли пронзительно - действительно, музыка для глухих.
Надо признаться, что в детстве мы недостаточно ценили папу. Например, он пытался поправлять наше немецкое произношение
- Танечка, немцы не говорят “Ейн - цвЕй - дрЕй”!
Еще бы - ведь он БЫЛ в Берлине, а наша Мария Ивановна не была. Но мы сопротивлялись

- “А Мария Ивановна ТАК говорит!!!”

На фоне мамы - сильной, волевой, которая была живым примером “эмансипированной женщины” - папа казался человеком более слабым - именно потому, что деликатен и мягок. А так как врожденный и внедренный оптимизм требовал истолкования всего на свете в лучшую сторону - то мы гордились маминым приоритетом, а не папиной деликатностью. А уж когда (в Изюме) она была папиным начальником - то это было еще одним предметом нашей гордости - и не прибавляло ему веса в наших глазах.

После войны, в расписании домашних обязанностей папе досталось мытье посуды. В коммунальной раковине! Холодной водой! Хозяйственным мылом! Я читала на его спине (а может, додумывала??) смесь отвращения и неизбежности. Заглушаемую - чем? Гипертрофированной идеей равноправия? Чувством долга? Идеей "почетности всякого труда"? Невозможностью для себя, просто из деликатности - отказаться, просить другую обязанность? А может, у него и не было никаких этих проблем и ощущений, а это МНЕ неосознанно не нравилось?.
Ишь какая умная - скажете вы, - вот взяла бы да сама и помыла. Или бы попросила маму переложить на себя эту обязанность. Увы - должна со запоздалым стыдом признаться - я не предложила папе - “дай, я сама помою, а ты отдохни”, не предложила маме сменить расписание. Может быть потому, что сама не любила мыть посуду. Или потому, что уже все более становилась отрезанным ломтем: Университет, спорт, друзья - отчуждали от семьи, семейные порядки стали несколько чужими, возвращения домой - более поздние, косые взгляды младших подтверждали факт отчуждения. Встречи у раковины стали все более редкими, вмешиваться и что-то менять было бы странно.
Потом я боролась с собственным мужем, чтоб он НЕ МЫЛ посуду - ибо каждый раз, как заставала его за этим немужским занятием, полного уверенности что он облегчает мне домашнюю каторгу, я видела папину спину у кухонной раковины. И - непростительность своего невмешательства.
Лучше поздно, чем никогда - сказала старушка, бросая дрожжи в духовку.

Но думаю все же, что общее стремление в XX веке, под флагом эмансипации, превратить женщину в мужчину - солдата, полицейского, - которое Америка сейчас усиленно насаждает - равно как и стремление под флагом равноправия превратить мужчину в женщину - заставляя его мыть посуду или нянчить грудных младенцев - это насилие над природой. Мы-то уже такие, уже такие - но внуки наши, - доверяйте Её Величеству Природе!

<< Ия Ник. Нюберг: ВОЙНА НАЧАЛАСЬВ.И.Халтурин и др. ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ НЕИЗБЕЖНО...>>

Добавить отзыв

Ваше имя:
Ваш email:
Ваш отзыв:
Введите число, изображенное на картинке:

Все отзывы

Последние отзывы:
Фотогалерея

(c) 2008-2012. Контактная информация