Главная
Новости
Ссылки
Гостевая книга
Контакты
Семейная мозаика

Елизавета Михайловна Спиридонова: МОЙ ПРИЕЗД В СОВЕТСКИЙ СОЮЗ

Раньше чем говорить обо всем том, что произошло со мной по приезде в Советский Союз, мне хочется высказать несколько общих соображений. Нужно принять во внимание, что все мы, те, кто читал там нашу, там издаваемую, печать были под ее сильным влиянием. Мне, в виде исключения, были доступны все советские газеты, так что я могла знать, что в них бывает и критика. Как бы то ни было, эта критика всегда представлялась мне каким-то исключением, ну что ж если один Иван Иванович проворовался, это единственный случай, это печальное исключение, нам до этого дела нет.

Но вот как только мы приезжаем сюда, так тотчас же мы попадаем под сильную струю непрерывной критики. Эта критика уже не касается отдельного Ивана Ивановича, она гораздо шире, она говорит о событиях, являющихся не индивидуальным исключением, а в лучшем случае следствием крупных неполадок, недостатков, ошибок в планировании. Мы стараемся верить, что эти ошибки, во всяком случае, не в системе.

Когда я приехала сюда, меня поразило, что всюду, в вагоне ли во время путешествия, в очереди ли в магазине, буквально повсюду, всегда идут рассказы о том, что «тот или другой наделал», или о том, «что у нас делается». Теперь-то я убеждена и достаточно во всем разобралась, чтобы сказать, что «делается» по вине людей, а не по вине «системы», но тогда этот бурный поток критики, сомнений, скепсиса, даже цинизма привел меня просто в отчаяние.

Меня меньше огорчила личная обида невероятной встречи, допроса и обыска с пристрастием в Бресте, на советской границе, где я впервые после такого долгого отсутствия вновь вступила на родную землю, где мне так хотелось и так нужно было услышать доброе приветливое слово, чем тот, поразивший меня факт, что на советской границе я столкнулась с людьми, из которых один остался для меня навсегда рядом с тем фашистским полицейским, который в Буэнос-Айресе пообещал мне разрушить мою семью, потому что он употреблял те же методы допроса, потому что он заведомо подходил к человеку с убеждением, что перед ним мерзавец, и еще потому, что увлекшись своим совершенством полицейской ищейки, он три часа и даже больше промучил женщину своими идиотскими вывертами, а потом пошел и сел на заднюю скамью в зале ожидания, чтобы следить за тем, что я буду делать.

Второй же, к моему вящему удивлению, оказался чем-то вроде карманного воришки, который извлекал себе выгоду, стараясь урвать хоть часть тех денег, которые советское правительство предназначало приехавшим. У меня он украл 11 рублей, а когда его судили в Бресте, а я была в Иркутске, то мне пришлось отвечать там два раза на вопросы следователя, который всячески старался убедить меня, что этот человек не взял себе этих 11 рублей. Юридические выверты мне так надоели, кроме того мне так безразлично было тогда все произошедшее в Бресте, потому что я уже душой согрелась в лучах того тепла, которым осветили мне мое возвращение домой и мою работу тут, в Иркутске, что я не могла уж бороться за доказательство того, что это вор. Теперь жалею. Мне не нужны 11 рублей, но я-то знаю, что он их украл. Кроме того, у меня всегда стоит перед глазами та связка ключей от сундуков и чемоданов приехавших, которую он сам показал мне в ящике его стола. Вот те первые советские люди, с которыми я столкнулась на границе Родины, два цепных пса, может быть они и могут охранять границу, но отличить честного человека от мерзавца они не умеют.

Правда, когда я в отчаянии стояла на площадке вагона ночью и не могла сама спуститься, потому что мне было еще невпривычку большое расстояние от вагона до перрона, то нашелся человек, который все-таки оказался своим русским, вообще «человеком», а не только цепным псом. Это был старенький носильщик, слыша как я кричу, что не могу выйти из вагона, потому что плохо вижу, он встал и подал мне руку. Этот его жест остался у меня в памяти навсегда: несмотря на цепных псов и все прочее, я все-таки приехала домой, и здесь были мои родные братья. Им было тяжело, но в лице старика носильщика, это они протягивали мне руку помощи. Сразу отлегло от сердца. Да, я была дома, живы оказались и унтер Пришибеев и Держиморда, но это не они были нашим народом, наш народ тоже был тут, и он встретил меня молчаливой лаской, он просто подал мне руку и я сошла вниз.

Сестра, с которой я должна была жить, не пришла меня встречать, другая сестра и брат ждали меня и на лице их был ужас. «Что, задержали? Обыскивали? Что сказали?» «А ведь мы тебя предупреждали, а ты не хотела верить…» вот припев, который я слышала сотни раз, да и теперь постоянно слышу.

Там я боролась, чтобы советских людей не считали заведомо врагами, тут, видимо, нужно было бороться, чтобы заведомо не считали мерзавцами всех приехавших оттуда. Та черта, которая нас разделяла, еще существовала, ее трудно стереть совсем, но это нужно и это можно сделать постепенно. Все люди. Есть плохие и хорошие – но не только по принципу советский и несоветский. Этому я должна была научиться. А учиться всегда трудно.

И сразу же началась жизнь. Дома, в том мрачном подвале, где мы жили с сестрой, только и было что рассказов о том как репрессировали ее мужа, как боялись ее ее же друзья и даже родственники, как она голодала, как мучилась с детьми. И потом предупреждения: с соседкой не говори, она пишет донесения. А соседка была совсем милой женщиной, только со своей другой соседкой она немилосердно ругалась на кухне. И начались звонки по телефону. «А приехали? – позвоните дня через два». И я звонила. Шло время, и уходили привезенные с собой деньги. А вечером сестра говорила: «И ты воображаешь, что о тебе здесь кто-нибудь позаботится. Да до тебя ровно никому нет дела. Ну, уж раз ты приехала, то мы тебя прокормим». А прокармливать пока что было не нужно. В первый же день моего приезда я дала сестре денег, воображая, ошибочно, что мы будем вместе питаться. Брат говорил: «Ну, если уж ничего не устроится, дам тебе рублей 20». Но, слава богу, никому ничего мне давать не пришлось. Наоборот, пока что на правах воображаемой «богатой американки» давала и одолжала я. Потом началось хождение и писание анкет. Уж эти мне анкеты! Словно можно узнать человека по анкетам. Вот и результаты анкет: все наши заведомые пролетарии, проверенные и архипроверенные преблагополучно уехали или уезжают в Аргентину. Никогда еще человека нельзя было узнать по анкете.

А сестры говорили: «Мы давно написали, что у нас нет родственников за рубежом, что ты давно умерла», или еще: «и зачем ты писала правду про отца? Разве можно было писать правду?» А другая сестра: «Когда я стала жить со своим мужем, коммунистом, я никогда не говорила правду, я даже написала, что я крестьянка по происхождению».

Для меня все это было ужасно. Тем, кого я считала представителями правды и добра, тем, кого я за долгие годы трудной работы, если не бок о бок с ними, то по крайней мере с их ведома, нужно было оказывается непрерывно лгать. Этот поток лжи, это наступление на меня всяческой неправды, казалось, потопит меня. Я была в ужасе. Я писала письма. На письма не было ответа. Никому, действительно, до меня не было дела. Можно было встать и кричать, или выть, все равно никто бы не услышал. Я понимала, что стара для поступления на работу. Я помнила, как жена секретаря посольства в Рио сказала мне: «С политическими преступниками нам не велено разговаривать». Но ведь когда это было? И разве я ехала сюда, чтобы здесь жить на правах политического преступника? Почему же об этом я не была предупреждена? Ведь там-то я не была преступником, раз даже удостаивалась приглашения в посольство.

Два месяца беготни по редакциям, два месяца выслушивания реплик вроде: «там верно деньжонок подкопили и к нам пожаловали?», а деньжонок у меня было ровно столько, чтобы как-нибудь просуществовать на свой, а не на сестрин или братин счет, два месяца.

И вот, наконец, меня зовут в Радиокомитет. Радости моей не было конца. Этой радости суждено было разбиться вдребезги, вскоре же после начала работы. Все поражало, все удивляло, все было непонятно. И никто ничего не пытался объяснить, даже тот начальник, очень любезный, который меня туда ввел, даже наш Бойко, бесконечно преданный, бесконечно молчаливый, бесконечно послушный. Но… он тоже боялся. Когда я рассказала ему о встрече в Бресте, он сказал как-то про себя в зубы: «гм… да, да… нас тоже также встретили». «Ну и что же, – сказала я, – почему же вы не жаловались?» «Ну, как можно было, ведь семья…» У меня, правда, не было семьи… Семью я растеряла по трудным своим дорогам, о чем и жалею бесконечно… Поэтому я уж ничего не боялась, в этом может быть и было мое единственное преимущество. Я могла бороться. Вот даже и сейчас я бесконечно готова бороться за правду, за ту поруганную правду, которую оскверняют те, что своих считают чужими, а сами вместо большого дела заботятся только о своем личном благополучии. Это личное благополучие поставили во главу угла и еще называются коммунистами и изучают Ленина. А Ленин, был бы жив, выгнал бы их всех, как когда-то Христос выгнал торгующих из храма.

И мой печальный советский опыт продолжался. Начальство сказало мне вместо всякого вступления: «Вы когда-то говорили, что у вас там была плохая обстановка для работы, вот у нас, видите, какая обстановка, повсюду мягкая мебель»… Я не нашлась что ответить. Я ошалела. Действительно кресла были великолепные, там на этом 12-ом этаже… Но в тот же миг я поняла, насколько «наша обстановка» в нашем сарае, где протекала крыша, а в дождь мы ходили по нашему открытому «патио» в высоких резиновых сапогах, и где я испортила зрение, потому что и писала и корректировала где и как придется… Эта «обстановка», на которую мы там жаловались с самого этого момента, стала мне такой близко и дорогой, в тот же момент я готова была променять все эти роскошные кресла на милую нашу, колченогую, бедную типографию, с простыми табуретками вместо мягких кресел.

Но знакомство продолжалось дальше. Я не годилась в редакторы, да такого редактора, да еще и ночного и не нужно было, меня сунули туда потому, что на такую должность, всегда ночью, никто не шел. Передо мной там был малограмотный испанец. Ему помогали его соотечественники. Мне никто не хотел помогать. Наоборот, испанцы гордились своим революционным прошлым, а я была ведь эмигрантом от революции. И как я невзлюбила там этих гордых индюков! Два года они у себя в Испании делали революцию, делали в высшей степени неудачно, ссорясь между собой и сбежав через два года в нашу страну, где им было предоставлено все, что называется, с лихвой и на долгие годы. А бедная их Испания подпала под владычество Франко, которому они ее сдали, спасши свои шкуры.

Я позволила по глупости увезти себя из революционной России, потому что по своему воспитанию и рождению я абсолютно не понимала революции и не была подготовлена, особенно к тем ее формам, которые тогда выражались народным мятежом. Я была виновата. Всю жизнь и мучилась и тосковала, работая всегда за двоих и дома и вне дома. Чтобы замолить свои грехи работала больше 20 лет, ничего не прося и не требуя, как только могла и насколько меня пускали, если не больше, то только потому, что не пускали и не доверяли. Искала и находила способных все понять людей и рвалась всей душой домой. Но испанцы презирали меня за все: даже за аргентинское произношение. И никто ничего не объяснял. Помню, как я умаляла девушку переводчицу, чтобы она наконец объяснила мне в каких случаях русское прошедшее время нужно переводить «претерито перфекто», в каких «претерито симпле» и в каких «плюскуамперфекто». Это как раз был тот камень преткновения, который портил мои переводы. Но я добиться ничего не могла. А ведь это были девушки специалистки переводчицы, окончившие здесь институты и университеты. Теперь я могу очень хорошо, лучше многих других объяснить моим ученицам, когда и какое время нужно переводить тем или другим испанским временем. Но мне уже создали репутацию плохого переводчика, и ни одного перевода я получить не могу, хотя их получают переводчики, работающие много хуже меня. Впрочем, все это меня сейчас уж нимало не огорчает. Но тогда… Приходя на службу я здоровалась: «буэнос тардес компаньерос». Мне или не отвечали или едва разжимали губы… Испанские индюки… А в комнате редакции гремел джаз, под столом стояли бутылки от шампанского, молодые люди наши и испанцы обсуждали вопрос о том, как пройти на экзамен в МГУ с шпаргалками и как сообщить девушке, узнанные по блату темы сочинений. Новое слово, которому я научилась в Радиокомитете, было «по блату». По блату все было можно. «И нужно было вам сюда ехать, а если уж ехать, то привезли бы с собой блузки из перлона, вот и жили бы припеваючи, продавая их». Я и теперь вспоминаю все это как тяжелый и странный сон.

А ведь для меня это учреждение было когда-то вещателем правды на весь мир. Чтобы его слышать я не спала ночей, я забывала своих детей, чтобы слышать и распространять эту, вещаемую ими, правду о Родине. А тут… этот вертеп… и венец: совершенно пьяный главный ночной редактор, которого мы же, переводчицы, выставляли. И это ужасное слово «по блату». «По блату» у нас все можно, но только «по блату». Ведь все-таки удивительно: вот прошло почти пять лет моей жизни в Советском Союзе, я осмотрелась, смогла отличить, где белое, где черное, но нигде никогда я так часто не слышала этого слова, как в этом комитете. Там только и было: «по блату»… По блату купила кофточку, по блату достала билет, по блату получил место в санатории. Для меня тогда, пять лет тому назад, это был ужас, это было что-то что давило и угнетало, и вернувшись ночью домой невозможно уснуть. Хотелось осмыслить, чтобы жить нужно было спасти свою веру. Да ведь не моя только была эта вера, это была вера многих. И еще посещение Паржаюка: "Мы вас здорово ругали, ну уж теперь простили, раз вы сами приехали". А это был простой человек. […]

Хотелось встать и крикнуть на весь мир: "Люди, где же вы, люди, да еще и советские люди?!" Где вы братья? те, о ком мы столько раз повторяли, что "человек это звучит гордо", где же вы? Около меня никто не был тем человеком, о котором можно бы сказать, что это звучит гордо. Около меня были малые людишки, ползущие, дерущиеся за каждый кусок, за каждый клок, шельмующие без конца друг друга, озлобленные, ни во что не верящие, желающие только "хлеба и зрелищ". И все то великое, прекрасное, гордое, чудесное, о чем мы пели, писали, говорил, во что верили, где же оно было? где оно скрылось, куда ушло? Казалось тучи сомкнулись над головой, и воцарилась черная ложь... Нужно было бежать, бежать туда где были люди, где оставалась вера, где люди работали, строили, мечтали... Ведь должно же все это быть где-то здесь в Советском Союзе, куда мы ехали с такой верой, с такой безграничной надеждой найти здесь добро, правду и справедливость.

Но выход нашелся неожиданно. Выход был ... и я думаю теперь: какое счастье, что он нашелся! Какое счастье, что нашлась возможность думать, возможность видеть, возможность наконец найти людей, которые верили так как я, которые, если и сомневались, то с той же болью как я, которые оказались родными, близкими и дорогими своими русскими людьми.

РО РГБ фонд 587, картон 10, ед. хран. 18, лл. 7-14

<< Елизавета Михайловна Спиридонова: О ВОЗВРАЩЕНИИ В СССРЕлизавета Михайловна Спиридонова: ИЗ РАЗРОЗНЕННЫХ ДНЕВНИКОВЫХ ЗАПИСЕЙ>>

Добавить отзыв

Ваше имя:
Ваш email:
Ваш отзыв:
Введите число, изображенное на картинке:
Все отзывы

Последние отзывы:
Фотогалерея
(c) 2008-2012. Контактная информация